Слова тяжёлыми камнями били его в спину. Егор не был виноват перед ней, но чувствовал себя виноватым, словно посулил что-то ребёнку, а потом обманул.

– А, ты… А, я… Я на секунду уверилась, вот он тот единственный, долгожданный… Кольца я не заметила, прости. Я говорю глупости, извини, извини и уходи, уходи…

Голос прежде твёрдый, начал дрожать.

Он всё-таки обернулся. Она смотрела прямо на него. Он отпустил дверную ручку и шагнул к ней. Она замотала головой, но шагнула навстречу. Пряди волос упали на лицо, сквозь них лихорадочно блестели глаза. Он снова сделал шаг. Ближе, ещё ближе, ещё…

Егор видел только её лицо, а потом только глаза. Широко распахнутые, светившиеся затаённой надеждой, тоской, болью, ожиданием и страхом пополам с желанием.

Ольга почти упала в его объятья. Он обхватил её хрупкие плечи, уткнулся лицом в пахнущую земляникой шею и замер, опускаясь в омут нежности. А она всё гладила его по голове и что-то шептала.

Магнитофон тихо вторил Ольге, вплетая в её нежность лирику слов и музыки.

…Сказку не придумать, счастье не украсть

Кто потом поможет нам с тобой упасть?

Видишь, как за нами рушатся мосты

Остается пыль на словах пустых.

Ты слушаешь шепот неведомых слов.

И кружится голова…

Дай себя сорвать

Дай себя сорвать…17

Егор гладил её по плечам, по тонкой спине, ловил губами земляничную кожу. Ольга плакала и смеялась одновременно.

– Иди, – выдохнула она, – иди, иначе я умру. Уходи! Умоляю, уходи!

Он еле оторвался от неё, наверно с таким трудом снедаемый жаждой отрывается от недопитого стакана, или голодный младенец от материнской груди.

– Иди… – Ольга толкнула его в грудь слабым кулачком, одновременно другой рукой, цепляясь за его плечо.

– Уходи! – почти простонала она.

Егор с трудом заставил себя разжать пальцы, держащие её плечо и, рванулся к входной двери. На пороге обернулся. Ольга сидела на полу, подобрав под себя ноги и привалившись плечом к стене. По её щекам текли слёзы.

– Я вернусь, слышишь, я вернусь.

Хлопнула дверь за спиной, а в ушах всё стоял усталый с хрипотцой голос, доносившийся из старенького кассетника:

…Мы, как трепетные птицы

Мы как свечи на ветру

Дивный сон еще нам снится,

Да развеется к утру.

Нет ни сна, ни пробужденья

Только шорохи вокруг,

Только жжет прикосновенье

Бледных пальцев нервных рук…18

Егор вывалился в ночь и побрёл прочь от дома.

Сегодня. День

Догоревший до пятки окурок ожёг пальцы, вырвав Егора из воспоминаний. Машинально скатав из бычка шарик, он посмотрел на топтавшегося возле гаражей Гошу. Знал что-то старинный дворовый товарищ, знал. Егор это чувствовал – по виду, по бегающим глазам. Но почему-то мялся, не хотел говорить. Сам замаран? Да, нет, вряд ли. Жидковат товарищ для таких дел. Да и не вязались убийства и наркота, что сейчас лежала в кармане Егора. Никак не бились эти два факта друг с другом.

За спиной лязгнул проворачиваемый в замке ключ, и Егор, не дожидаясь появления разгневанного жильца дома, который будет отчитывать его за курение в подъезде, вернулся к Гоше.

– Надумал что?

Помявшись «торчок» всё же выдал:

– Сам не видел, но мне рассказывали. Были три странных типа, вроде как ты описал. Два чела и тёлка.

– Где видел, кто видел? Чего кота за яйца тянешь? Это пока вообще не инфа, а так – пустота одна.

– На хате, одной, – «Вялый» всё мялся, цедил слова по одному, было видно, ой как не хочется ему говорить об этом Егору. – Челик19 один.

– Ты утомил, Гоша. Не хочешь говорить, тогда пошли к Сидорову в гости, или другой вариант – у меня тут три «висяка»20 по «мокрому»21 нарисовались, может, слышал? Если хочешь, могу на тебя оформить. Проблема с цыганами сразу отпадёт. А, Гоша?