– Раздеть! Растереть водкою! Баню топить! – деловито распорядился он.

Сапоги снять не удалось, пришлось разрезать по шву. Шинель и мундир сняли, повозившись, без потерь.

– Глянь, подштанники, да богатые какие, вязаные! – шепнула Ефросинья Герасиму.

Арина смотрела искоса, стесняясь, краснела. Девица, что с неё возьмешь!

Прибежала ключница Феклуша со штофом можжевеловой водки.

– Так, Фёклушка. Плесни-ка по стакану Фёдору с Лукой! Заслужили!

Обрадованные разведчики хором гаркнули:

– Премного благодарны, барин!

И сразу же выпили из оловянных стакашек. Закусили хлебушком с крупной солью, крякнули. Хорошо, с морозу-то!

– Теперь, ступайте отсюда! И ты, Герасим, тоже. Здесь женские руки нужны!

Мужики вышли. Бабы – Фекла с Ефросиньей – стянули с военного нательную рубаху и подштанники.

– Ого! – в один голос восхитились обе.

Посмотреть было на что! Арина, ставшая совсем пунцовой, выскочила за дверь. Сердце колотилось, как щегол в горсти, ноги, почему-то, ослабли. В низу живота разлилось тепло. Встряхнув головой, побежала в свою светелку – помолиться Богоматери о здравии симпатичного полоняника. Эх, если б ещё имя узнать!

Тем временем француза растирали в четыре руки суконными тряпицами, не жалея можжевеловой. Дух стоял, как в кабаке в престольный праздник! Александр Романович сидел в уголке, под иконой, довольно покряхтывая в такт скрипу лавки. Тетки старались во-всю. Их крепкие руки бережно растирали и разминали каждый вершок белого, как сметана, крепкого тела.

– Что, бабы, не ранен ли он? Кости все целы? – спросил барин, раскуривая сигару от уголька из печи.

– Не, то волчья кровь была! – весело ответила Ефросинья, как раз отмывшая теплой водой лоб и уши офицера.

Тот начал шевелиться и стонать. Александр Романович наклонился, всматриваясь. Нет, обморожений не было. Все тело пылало, как начищенный самовар. Ещё бы, почитай, час над ним трудятся!

Вошел Герасим.

– Истопили баню, барин! Дозволь, попарю сердешного!

– Что ж, будь любезен. Я сам попозже подойду. Фрося! Самовар в предбанник принесешь! И сахару побольше.

– Точно так, барин! Рому прикажете подать, к чаю-то?

– Нет. Лучше коньяку.

Могучий Герасим завернул начинающего оживать офицера в огромный пахучий тулуп, легко взвалил на плечо и понес в баню. В господскую, пристроенную к дому на задах.

Ой! Ах! Где это я? Наверное, уже в аду… Жар, волнами, аж уши горят! И адский абориген лупит меня чем-то по спине… и по заднице! Не больно, впрочем, и запах, скорее, приятный… Ну и страшилище! Прямо, как кюре их и описывал! Черный, волосатый, глаза сверкают, зубищи сквозь бородищу белеют… Фартук полотняный, а больше ничего на нем… Интересно, хвост у него тоже волосатый? Ух, горячей водой, окатил! Хорошо-о! Ба, опять лупцует! Да сколько же можно? … Во, человек шевелится! Тоже, наверное, грешник…

Александр Романович, завернувшись в простыню, подошел к распростертому на полке, хлопающему глазами пленнику.

– Ага, отживел… Полегче, Герасим.

Кучер ещё раз окатил из шайки отшлепанного веником француза и, отдуваясь, отошел в угол.

– Позвольте представиться, месье! Граф Александр Романович Ржевский, здешний помещик, гвардии полковник. В отставке… С кем имею честь?

– Антуан Сезар Карсак, лейтенант пятого гвардейского драгунского полка Его Величества Императора Наполеона Буонапарта, – сиплым голосом ответил вопрошаемый и закашлялся.

– Очень приятно! Я вижу, месье Карсак, Вы уже прогрелись и пришли в себя. Не изволите ли выпить чашку чая? Прошу за мной! – радушно предложил помещик.

С помощью Герасима Антуан вышел в предбанник. На чисто выскобленном небольшом столе стоял самовар, сахарница, бутылка с коньяком – настоящим, из Шаранты! Присутствовало также и блюдо с кренделями, при виде которых слюна у возрожденного к жизни лейтенанта забила фонтаном.