Однако, замерзаю, господа! Ног уже не чувствую! Луи! Фернан! Где вы? Похоже, потерялся я… Ну, Россия! Кто бы мог подумать, что офицер, ветеран – и потеряется в снегах! В Испании не пропал, в Германии не пропал, в Польше… г-м, не будем про Польшу… А здесь – метель! И все… Не выбраться. Где ты, Париж? В какой стороне? До тебя тысяча лье… Сколько хоть сейчас времени? Два пополудни, а темно, как у зулуса где…

Что это, мелькнуло, вроде? Во, ещё! Партизаны, что ли? Так, пистолеты… Merde! Это волки, господин лейтенант! Цезарь, выручай! Ба-бах! Хорошо попал, ишь, закувыркался! Цезарь, давай! … Настигают, бестии! Щелк! Осечка! Цезарь, Цезарь! О, хищник! Прыгнул слева, рвет брюхо… Бедняга Цезарь… Не могу встать… Саблю наголо! Ну, иди сюда, тварь! Н-на! Без лапы не побегаешь! Где второй? Ух, ты! Вот это пасть! Вжи-ик! В прыжке попал… Навалился, не спихнешь… Убил, однако, кровища хлещет, соленая, как… Ну и воняет же от него! Как от помойки! … Встать не могу… Нога… Подвернул… Сломал? И сил нет… Надо полежать… Полежать… Пречистая Дева, не дай пропасть…

– Фёдор! А, Фёдор!

– Чего тебе?

– Смотри, вроде конь павший…

– Так французы тута проходили… У них-то кони непривычные, метель, опять же, была. Давай, одначе, посмотрим, в хозяйстве-то все пригодится.

– Ты, что ли, конину жрать будешь?

– Дурак, ты, Лука! В сумках пошарим, седло доброе, опять же…

– Глянь, волк дохлый! А вон ещё!

– Эх, верно! Шкуру бы снять… Помоги-ка!

– Задубел уже, поди, замучаешься снимать, шкуру-то… А матерущий, волчара-то!

– Ой! Мать Пресвятая Богородица! Человек! Конем ногу придавило, глянь!

– Да ты што-о! Живой?

– Чуть живой! Снег уже на роже не тает! Француз, язви его в почку…

– Так, что ж, тоже живая душа, хоть и не нашенской веры. Давай-ка, волокушу изладь, возьмем его.

– Зазря намаемся… все одно помрет, замерз ведь совсем.

– Грех живого человека бросать. Барину отвезем! Он давеча говорил, мол, если пленный – то к нему доставить.

– Тоды ладно. Ужо барин-то даст на водочку! Топор-то где?

Бесчувственного офицера положили на волокушу. Идти было близко – всего четыре версты.

– Барин! Александр Романыч! – нежно позвала горничная Арина.

– У-мм… Чего тебе? – тело, возлежащее на кушетке после обеда, шевельнулось.

– Лука с Федором с разведки вернулись, француза привезли! Только оне без чувств.

– Ого! Вели в людскую нести, сейчас выйду.

– Слушаюсь! – Арина, взмахнув золотистой косой, убежала.

Александр Романович, зевнув и покрестив рот, нашарил ногой шлепанцы, подтянул пояс, расправил лацканы теплого узорчатого халата и двинулся в людскую, посмотреть на добычу.

В людской было жарко. Топилась печь, весело постреливая березовыми поленьями. Пахло щами и хлебом. Стекла, покрытые морозными разводами, плакали от тепла, роняя слёзы на чистый крашеный пол. Сопя и вполголоса поминая чью-то мать, Лука с Федором втащили пленника и уложили на широкую лавку. Кухарка Ефросинья, кучер Герасим и Арина боязливо крестились, глядя на залитое кровью лицо и руки француза, на его заиндевевшие волосы и обледеневшие, закрученные колечками усы.

Вошел хозяин.

– Ну? Что тут у нас? – строго спросил он.

Фёдор, здоровенный мужик, зверолов и медвежатник, почтительно снял шапку. Лука – тоже.

– Вот, барин, по Вашему приказу, значит, разведку делали… Нашли энтого вот, саженях в трёхстах от дороги-то. С путя, стало быть, сбился. Волки напали, от тройки отбился, да уж не встал. Одним боком к коню привалился, а сверху волк убитый накрыл. Тем и выжил: пока они остыли-то! Думаем, недолго лежал, метель-то, только два часа, как кончилась.

Александр Романович нахмурился, подошел ближе. Потрогал ледяную руку с намертво зажатой саблей.