Целая толпа существ и людей, гудела и кричала. Этот хаос звуков слился в единый оглушительный гул, в котором можно было различить лишь обрывки слов.

Внезапно чей-то грозный голос, словно раскат грома, заставил толпу замолчать: – Эстофер, повелитель Эндовьера, пал! – эта весть, словно удар, поразила собравшихся, тишина, и без того мрачная, сгустилась до осязаемой тьмы. – В час ночной, на пиру, коварные ведьмы совершили злодеяние! – прогремел голос советника, словно похоронный колокол.

Толпа разразилась стонами ужаса и причитаниями.

– Но не преуспели злодейки в своем черном замысле! Ценой собственной крови, наш господин истребил каждую, кто поднял руку на святое, да не будет им прощения! Отныне нет места этой нечисти на земле!

Волнение в толпе взметнулось ввысь, словно пламя пожара. Голоса слились в единый крик негодования. Одни, словно громом пораженные, ждали объяснений, другие извергали проклятия в адрес ведьм, обвиняя их в жажде власти и предательстве.

Лилит, услышав роковые слова, почувствовала, как мир вокруг нее померк, а ноги стали ватными, рухнув на землю. Мир, казавшийся до этого уютным коконом, рухнул, погребая под обломками надежду. «Нечисть…» – это слово жгло хуже раскаленного клейма, выжигая на нежной душе Лилит клеймо предателя. Она, дитя ковена, вдруг оказалась врагом, изгоем в мире, где ей только предстояло расцвести.

Слезы текли безудержным потоком, словно весеннее половодье, смывая остатки детской наивности. В голове роились вопросы, терзающие душу, как стая голодных волков, «Почему? Зачем? Что теперь будет?» – ответов не было, лишь звенящая тишина, нарушаемая всхлипами маленькой ведьмы.

В эту минуту Лилит почувствовала, как в ней рождается нечто новое – горькое зерно взрослости, проросшее на пепелище утраченных иллюзий. Она больше не была просто дочкой главы ковена, она стала наследницей проклятия, обреченной нести на своих плечах бремя предательства, которого не совершала.

Маленькие кулачки сжались в бессильной ярости.

– Я докажу… – прошептала Лилит, сквозь слезы, – Я докажу, что не чудовище! В этом шепоте звучала не детская обида, а клятва, выкованная в пламени горя и боли. Клятва, которая определит ее дальнейшую судьбу.

Взметнувшись вихрем со своего места, испепелив взглядом кипящую людскую реку за окном, ведьмочка разразилась воплем отчаяния.

–Нет! Это ложь! Немыслимо, чтобы хоть одна ведьма подвергла опасности ковен… а здесь – все! Слышите меня! Все! – голос ее, хриплый от ужаса, дрожал, тонул в потоках слез, как в бушующем море.

За окном воцарилась зловещая тишина, когда Лилит уловила эхо собственного, осипшего голоса. Приоткрыв глаза, затуманенные горем, она увидела: вся толпа, словно загипнотизированная, уставилась на нее. Осознание собственной опрометчивости ударило молнией, и она судорожно прикрыла рот, будто этот жест мог обратить время вспять.

На вопль явился советник, и его взгляд, встретив белокурую девчонку в окне, вспыхнул ненавистью.

– Ведьма! – взревел он, указуя пальцем. – Стража! Убить предательницу! И стражники, ринулись к дому.

Лилит, с быстротой испуганной лани, понеслась вверх, в свою комнату, захлопнув дверь и задвинув засов. Забившись в угол, она, не отрываясь, смотрела в пустоту. Грохот ударов сотрясал дверь, словно молот судьбы.

– Она здесь! – ревел один из стражников, и каждый удар, как погребальный звон, сводил с ума и без того до смерти напуганную малышку.

Ведьмочка, съежившись в комок, обняла колени и, закрыв глаза, тихо рыдала. С пухлых губ сорвалось тихое бормотание: «Мам… мамочка, я не сержусь. Мама… ты слышишь? Вернись, мамочка…»