Пока объясняли, как кормить, как держать, как приучать к руке, во двор начал падать снег. Крупный, мокрый. Сквозь открытую дверь Василько видел – отец и дядя Юрий стоят друг напротив друга. Молчат. Только снег падает между ними, как белая стена.

– …и никогда не снимай клобучок при чужих, – продолжал сокольничий. – Кречет должен видеть только хозяина. Иначе улетит к тому, кто сильнее.

Василько кивнул, но думал о другом. О словах дяди: «то, что может улететь». О молчании отца. О том, как дрогнула рука у обычно твердого как скала Ратибора.

Что-то важное произошло сегодня. Что-то большее, чем просто дорогой подарок.

Ярый сидел на жерди, поводил головой. Потом вдруг издал крик – резкий, пронзительный. Другие птицы встрепенулись, забились на жердях.

А во дворе Юрий уже садился на коня. Обернулся напоследок, посмотрел на окно сокольничьей. Улыбнулся. И в этой улыбке было что-то хищное – как у кречета перед броском.

Константин стоял неподвижно, пока брат не скрылся за воротами. Потом медленно пошел к терему. Снег уже засыпал его следы.

Василько прижался лбом к холодному стеклу. На руке все еще горели следы от когтей. Первые метки взрослой жизни.

– Он твой теперь, княжич, – тихо сказал сокольничий. – Береги. Такие птицы раз в жизни достаются.

Но Василько думал не о птице. А о том, что дядя Юрий смотрел не на кречета. На него смотрел. Оценивал. Примерял.

Как охотник – будущую добычу.

***

Зима 1218 года началась тревожно. Князь Константин все чаще прихварывал, подолгу лежал, принимал бояр в опочивальне. Лекари качали головами – сердце слабое, водянка, долго ли протянет.

Василько не отходил от отца. Читал ему Псалтырь, рассказывал о своих занятиях с Ратибором, показывал, как Ярый научился приносить добычу.

– Славный кречет, – слабо улыбался князь. – Дядю благодарил?

– Написал грамотку.

– Молодец. Родню беречь надо. Я вот… не сберег.

В конце января стало совсем худо. Константин уже не вставал, дышал тяжело, лицо посерело. Созвал бояр, продиктовал завещание.

– Стол ростовский – сыну моему Васильку. Пока мал – боярам править именем его. Брату Юрию челом бью – прими племянников под свою руку, не дай в обиду.

Второго февраля, в праздник Сретения, князь причастился, благословил сына.

– Меч береги… людей береги… честь береги… – шептал побелевшими губами.

К вечеру впал в забытье. Василько сидел рядом, держал холодеющую руку.

– Батюшка…

К рассвету князь умер. Василько остался сиротой.

Ночь после похорон отца выдалась лунной и морозной. Василько ворочался на постели, не мог уснуть. В груди – пустота, словно вырвали часть души.

Не выдержал. Накинул шубейку, выскользнул из терема. Стража у ворот дремала – пропустили княжича без вопросов.

Шел к озеру, сам не зная зачем. Ноги несли туда, где в детстве с отцом гуляли, где мать васильки собирала.

У берега остановился. Лед серебрился под луной, снег искрился. Тишина такая, что звон в ушах.

И вдруг услышал шаги. Обернулся – из темноты выходят фигуры. Митька первый, за ним – Федька кузнецов сын, Гришка поповича, другие мальчишки со двора.

Подошли, встали рядом. Молчат. Что тут скажешь? У Митьки отец живой, у других – тоже. А Василько теперь сирота круглый.

Долго стояли плечом к плечу. Потом Митька достал из-за пазухи краюху хлеба, разломил, протянул кусок. Передавали по кругу, ели молча – поминальная трапеза по-мальчишески.

– Мы с тобой, княже, – наконец сказал Федька. – Что надо – зови.

Остальные кивнули. И Василько понял – не один он. Есть у него братья, пусть не по крови – по духу.

Вернулись перед рассветом. У ворот разошлись без слов.

***

Весна девятнадцатого года пришла рано. В марте уже ручьи зажурчали, почки на вербах набухли. На учебном плацу за городской стеной грязь по щиколотку, но Ратибору это не помеха.