Василько стоял у крыльца, наблюдая, как слуги сносят остатки вчерашнего пира. Разбирали шатры для гостей, грузили на возы сундуки с дарами, выводили коней. Пахло дымом от потухших жаровен, прелой соломой, конским потом.

– Стой тут, – велел отец. – Дядя Юрий хочет с тобой поговорить.

И отошел, не объяснив. Лицо у князя Константина было усталое, под глазами – темные круги. Всю ночь не спал, принимал гонцов.

Снег под ногами – не белый, а серый, подтаявший. Ветер гонит по двору мусор – обрывки ткани, солому. И вдруг – звук, резкий, пронзительный. Крик птицы. Но не вороний карк – что-то чужое, дикое.

– А вот и ты, племянник!

Князь Юрий вышел из гридницы в окружении бояр. Шуба соболья распахнута, на груди – золотая цепь. Улыбается широко, но глаза холодные, внимательные.

За ним – сокольничий в кожаном кафтане. На руке, затянутой в толстую рукавицу, сидит птица. Белая, с темными крапинами. Голова в кожаном клобучке, на лапах – алые ремешки с серебряными бубенцами.

– Подрос ты, Василько. Смотри-ка – не всякий княжич в девять лет на кабана ходит. Достойный был удар. Слышал я.

Константин стоял чуть поодаль, в тени. Руки сцеплены за спиной, лицо непроницаемое. Молчит.

– Иди сюда, – Юрий поманил пальцем. – Не бойся.

Василько подошел. Вблизи птица казалась еще больше. Крылья сложены плотно, но чувствовалась сила – вот распахнутся, и не удержишь.

– Знаешь, что это за птица?

– Кречет, – выдохнул княжич.

– Правильно. Царь-птица. Из северных земель, с Белого моря. Тамошние охотники три месяца ловили, еле живого довезли. – Юрий кивнул сокольничему. – Давай.

Сокольничий осторожно пересадил птицу на руку Василька. Тот едва не вскрикнул – когти вцепились в рукав, пробили сукно. Тяжелая! И горячая – сквозь перья чувствуется жар птичьего тела.

– Держи крепче, но не дави, – подсказал сокольничий. – И не дергайся. Они нервность чуют.

Кречет повернул голову в клобучке, словно разглядывая нового хозяина. Потом встряхнулся, расправил слегка крылья. Бубенцы зазвенели.

– Он слушается, – негромко сказал Юрий, глядя на племянника в упор, – только если чувствует силу. Не грубость – силу. Понимаешь разницу?

Василько кивнул, хотя не очень понимал.

– С виду молчит, а внутри – буря. Сорвется с руки – не догонишь. Но если приручишь… – Юрий сделал паузу. – Лучшего охотника не найти.

Константин чуть сдвинулся, и солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, осветил его лицо. Челюсть напряжена, взгляд – как лед на Неро.

Юрий шагнул ближе, положил тяжелую ладонь на плечо Василька:

– Князь должен уметь держать в руках не только меч. Но и то, что может улететь.

Слова повисли в морозном воздухе. Василько почувствовал, как что-то изменилось – будто невидимая трещина прошла по двору. Ратибор, стоявший у коновязи, медленно покачал головой. Боярин Творимирич отвернулся, сплюнул в снег.

А отец… Отец вдруг развернулся и пошел к конюшне, бросив через плечо:

– Отведи птицу к сокольничим, сын. Пусть научат обращаться.

Голос ровный, но Василько знал – так отец говорит, когда очень зол.

Юрий усмехнулся:

– Иди, племянник. Дар не отвергают.

В сокольничьей избе пахло пером, сырым мясом, дегтем. На жердях сидели другие ловчие птицы – ястребы, соколы. Но кречет – особый. Для него приготовили отдельную жердь, обитую бархатом.

– Имя ему дашь? – спросил старый сокольничий, помогая снять клобучок.

Птица открыла глаза – желтые, немигающие. Смотрела на Василька, не отводя взгляда.

– Ярый, – сказал княжич. – За гордый нрав.

– Хорошее имя. К весне облетаешь – лучшего помощника не найдешь. Только помни: кречет – не слуга. Он сам выбирает, с кем летать.