Лена не знала, с того ли она начала, правильно ли, но чувствовала, что нельзя упускать шанс, нужно поговорить. Не отношения выяснить, а изменить хоть что-то. Конечно, «что-то» – это слишком мало. Но как жить?

Андрей молчал.

– Не хочешь о нас, тогда давай о тебе. О ней.

– Зачем это тебе?

– Раз тебе нужно, то и мне тоже.

Лыков потемнел лицом:

– Даже так? Хочешь поразить высокой щадящей любовью к людям?

– Не к людям. К тебе, – неожиданно сорвалось у нее. И уже дальше, хоть и с трудом: – Я люблю тебя.

– Любишь. Как прежде! А, может, себя?.. Чего засуетилась? Чего испугалась?.. Смотри, как в тебе загрохотааало! Аж, эхо слышно.

– Зачем ты так? – она не знала что делать. Ничего не получалось.

– Как умею. А ты успокойся. Супруг загрезил грезами! Подумаешь! С кем не бывает? Еще даже не шизофрения. Иррациональное заблуждение ума, и только! Все мы иногда немного грезим. Немного спотыкаемся. Немного заблуждаемся. Подблуживаем.

В глазах ее блестели слезы.

– Ну, вон вы сразу куда, Елена Дмитриевна! В сторону истерик подались.

– Это подло,– она заплакала, уже не сдерживаясь, и слезы мгновенно залили лицо.

– Потоп, – без интонаций сказал он.

– Гад ты самолюбивый, злой дурак! – выкрикнула Лена, и, уже задыхаясь от обиды: – Ты не помнишь ее и не вспомнишь никогда! Ты ее хочешь выдумать – эту девку, а у тебя не получается. И сон ты свой придумал! Чтобы меня… меня…

Андрей белый, с онемевшими губами выдерживал линию:

– Она была. И я ее вспомню. А ты не ори, не пугай соседей. Там им и так… – Он пригнулся, как при артналете. – Прямо война.

Лена плакала, губы ее кривились и тряслись. Тряслись и плечи. Она дрожала и испытывала физическую боль. Плечи ломило, грудь… Она понимала, что нужно уйти, но не могла. Ей казалось, что тогда это уже навсегда.

– Не бы… бы… ло ее,– выдавливала она через всхлипы.

– Не было… Была! Еще как была. Уверяю тебя. Но ты то чего? Эдакая прелестная женщина… и вот… Вон уж и носик припух, и губки поразлезлись. Не переживай, какие твои годы! Найдутся достойные, не злые дураки! Потянут за трусишки…

Она тоненько и протяжно завыла. Андрей встал и вышел стремительно из комнаты, хлопнув дверью. «Гад, гад,– шептал он.– Какая тварь».

Случалось, что он и прежде доводил жену, но тогда были совсем иные причины. Злость душила, и… хотелось – аж живот подводило – всю обиду выплеснуть, ее обидеть и себя же в этой обиде утопить, обвинить, омыть. Ее – обиженную – пожалеть. Хоть так заставить заткнуться измотавшую его, сволочную ревность к случившемуся год назад. К ее измене.

И всякий раз с появлением этого слова думалось, неужели все, что стоит за ним, коснулось и их? Их!.. А так хотелось быть нежным! В слезах жены он, скорее всего, искал былых чувств, и мучился собственным унижением от этого.

Но сегодня ни жалости, ни нежности он не почувствовал. Было противно, он испытывал гадливость и хоть обозвал гадом только себя, но муторно было за двоих… Ото всего мутило. Казалось, весь мир заляпан дерьмом.

Лыков прошел в спальню и повалился на кровать. Его уже и самого потряхивало.

Сильно зачесалась рука пониже локтя. Он раздраженно хлопнул по свербящему месту, и что-то ему это напомнило. Ожесточенно растирая кожу, Андрей с неожиданной ненавистью вспомнил о своем сне, о белом кружеве над вспенившейся водой и зло произнес:

– Я вспомню. Вспомню!

Злило и то, что он страдает неизвестно по кому, и то, что страдает вообще. Что ходит, как пришибленный, как придурочный слюнтяй.

Ногти цеплялись за какой-то прыщик, пытаясь сорвать его, зуд никак не проходил.

– Что за… – Лыков глянул на покрасневшую руку. Ну да, овод.