– Какие силы? – он, похоже, не слушал, что она говорит.

– Те самые. Для русалки своей…

– Ааа…

– Нет, ну, в самом деле! Такой резвый мужчина был, никого вниманием не обходил, собрал всех достойных.

– У нас в стране достойных много. Всех не соберешь.

– Но стремился! А теперь? И Тельцову комсомолочку вечную забыл, и Сашеньку Гольцеву дворяночку дней наших пасмурных тоже. А ведь и Женя, наверное, из употребления вышла. Устали на пару. А?

– И устали и забыл.

– Надо думать, и Бескову отложил, – продолжала Лена. – А ведь наверняка начал присматриваться, все что-то мне тут картины с ее профилем рисовал… Как же, не первый день в коллективе, пора стишки какие-нибудь про Млечный Путь почитать, про глаз волшебное сиянье и губ душистых аромат…

– Было? А теперь пропало! Все по боку. Всех затмила нимфа речная. Заслонила бюстом…

– Бюстом? – Андрей растянул губы в улыбку.

Лену злила эта улыбка. За ней не было ни радости, ни веселья. Ни ехидства даже.

Нужно быть спокойной. Улыбаться тоже, а не кричать. Но она так улыбаться не умела: растянуть губы и выпучить округло глаза. А нормально с чего улыбаться?

Лыков вернул обычное лицо и спросил:

– Иссякла?

– Что?

– Имена закончились?

Лена отмахнулась, тарелка сорвалась со стола и с грохотом разбилась об пол. Оба вздрогнули.

– Фу! – Лена перевела дух.– Сердце чуть не выскочило.

– Видишь, тебе тарелка дороже сердца. Фактически – скупердяйка.

И через минуту, доставая сигарету и цепляя спичку из коробка, уже забыв обо всем, сидел и бубнил-напевал себе под нос из Бернса:

Когда в полях и дождь и снег,

Мой милый друг,

Мой бедный друг,

Укрыл бы я тебя плащом

От зимних вьюг,

От зимних вьюг.

– Кого бы укрыл? – Лена чувствовала, что еще немного и разрыдается.

– Тебя, любовь моя… И всех, кого ты еще называла. Плюс – агронома колхоза «Дума Ильича».

– Агронома?

– Агронома. Не бзди: агроном женщина. Цветущий лотос.

– Еще, значит, и лотос сюда же?

– Но учти, она лично знакома со Стахановым, а я как-то стахановок… – Он скривил нос. – Если бы в ту пору, когда она ночное золото на ефремовские участки таскала, тогда, конечно, возможно. Но сейчас…

– Какое золото?

– Ночное.

– Ка-кое?

– Тебе живописно или так, в общих чертах?

– Врешь все сидишь.

– А ты бредишь. Буровишь.

– Ну, какое ночное золото?

– Блестящее!.. Фекалии. Для рекордных урожаев.

– Какие фекалии?

– Ооо!… – покачал головой.

– Ааа… – поняла она.

– О-о-о, а-а-а… Мууу… Поговорили.

Такие споры-разговоры быстро утихали. Они не могли вымести из комнат угрюмую тишину. Лыков замолкал и думал о своем, Лена переживала, не зная, что делать, как себя вести. Не ревновать же, в самом деле, к сну, к тени?

И все же обидно! В иные минуты под сердцем холодело от недобрых предчувствий, и думалось тогда: да уж лучше Савенко! Это просто, это не страшно. Да и вообще… Савенко, Гольцева, стихи про Млечный Путь – это все так… Ничего она не знала.

Андрей догадывался об истинном отношении Лены к «русалке». Высокомерие и насмешка – выдуманные. Она переживала и ревновала его, не хотела уступать первенства. Не смотря на последний год разлада в семье, Лена в душе верила, что для мужа по-прежнему единственная и самая желанная, что вся его «неверность» – поза, желание досадить ей, ответить болью на боль.

Нынешнее было хуже всяких женек. Что такое Женька-на-минутку в сравнении с этими убегающими от нее глазами? Вот теперь ты уже никто, вот теперь ты уже не нужна больше…

Но как бороться со сном? Оставалось ждать, когда все пройдет само собой, или… или неизвестно чего.

Фантом, влетевший в их дом, казалось, обосновался здесь навсегда. Лыков день-деньской сидел на диване, глядя в пустоту, высматривал там одному ему ведомое, Лена, срываясь, грохала на кухне кастрюлями, ясно осознавая, что этим ничего не изменит. Через несколько дней ей и самой стало казаться, что рядом присутствует кто-то третий.