Телевизор почти не включали, вечерами стало тихо и в этой тишине было отчетливо слышно, как за стеной, в туалете, соседи натужно рявкают задницами в унитаз. Будто целый день они насыщались нездоровой пищей, а вечером шумно расставались с ней.

– Это кошмар какой-то! – Хваталась Лена за голову. – А ты кому опять улыбаешься? Если мне, то я левее.

– Ты знаешь,– задумчиво произнес как-то Лыков, – я вот все думаю, почему я все время знал, что это сон?

– Так бывает. Вдруг догадаешься. Вспомнишь, что спишь.

– Бывает,– согласился он.– Но как-то смутно, мельком. А я все время знал, что вижу сон. И все так ясно стоит перед глазами, точно это было сегодня у нас в лесу. Но лес точно был не наш, я этого места никогда не видел.

– Что ты запомнил? – Лена подсела на диван, найдя возможность хоть о чем-то поговорить. Возникла смутная, ничем не оправданная надежда, что как только он все вспомнит окончательно, то успокоится, может быть даже станет прежним. Ну, не прежнем. Но все же.

Она, вдруг, поймала себя на мысли, что страстно хочет, чтобы он ее поцеловал. Крепко, нежно, как он умеет. Когда задыхаешься… Даже губы ее шевельнулись навстречу… Боже, как целовал он ее, когда она вернулась из роддома! Они укрылись в спальне от гостей… Через полтора года их девочка умерла.

А потом это проклятье, это наваждение. И все рухнуло. Они остались вместе, Андрей бывал временами ласков с нею, но не мог ничего забыть, а она ждала и надеялась до тех пор, пока он не сказал однажды: «Жить с тобой, если хочешь, буду, но детей иметь – никогда!»

Ужасно.

Они жили вместе, почти не ругались: так, препирались иногда от нечего делать. Андрей не укорял, не упрекал, но временами становился совсем чужим. Уж лучше та пощечина – в ту проклятую ночь!

Что за жизнь у них стала? Не хуже, чем у многих. А была лучше. Самая лучшая. При виде друг друга они не могли не улыбаться. Она волновалась, после короткой разлуки, как на первом свидании. И они все целовались, целовались… Почти три года.

– Что запомнил? – Андрей, конечно, не заметил, что твориться в душе Лены и не думал отвечать на движение ее губ.– Все помню. Говорю же тебе… Как будто я только что оттуда.

И принялся рассказывать:

– Полевая дорога. Пыль мягкая, глубокая… Я был босиком! Точно. Пальцы еще… ну, там – снизу – щекотало и пекло чуть-чуть, и пыль между ними фонтанчиками стреляла. А слева от дороги плескалось целое озеро цикория. Как там, на повороте, помнишь?.. Цветы сливались, закрывая траву. И оставался нежный голубой всполох. Или светло-фиолетовый… В глазах у тебя, особенно когда проснешься, и если в комнате не очень яркий свет, такое же твориться – такая же краска течет по серому.

Веки его едва заметно дрогнули, и Андрей вздохнул неслышно.

В самом деле, глаза у Лены были необычного цвета: серо-синие какие-то, и краски не мешались, иногда казалось, что они движутся одна по другой.

Она сидела и молчала. И снова хотела быть самой близкой для него. Боже, как переменилась их жизнь! Почему-то именно в эти дни она все чаще и чаще восклицала эти слова, не способные что-либо изменить. Но почему? Может, теперь Андрей напоминал ей того – былого? Да-да! Только думал не о ней.

Цикорий. Сам он, как цикорий. Раньше были лепестки. Кружились у глаз, у щек… Обтрепало ветром, разнесло, и остались одни хлесткие прутья.

Он ничего не говорил, она тоже молчала. Всколыхнувшаяся нежность толкала Лену сделать шаг, еще ближе, еще хоть чуть-чуть… Не думать, кто виноват. Пусть, она одна. Конечно, она. Но нужно вернуться друг к другу.

– Мы совсем не говорим о себе самих. Вот даже – о снах, а…