Увы, я была слишком мала, чтобы оценить такую шутку, если то была шутка, или испугаться этого бреда, если в наше поле забрел сумасшедший. В том, что он сказал, я не усмотрела ничего сомнительного.

– Я спою вам, хотите?

И тут же во все горло затянул балладу про Ермака, который "сидел, объятый думой, среди раскинутых шатров". Я слушала, немного приуныв: гением Павел  Семенович был явно не в области вокала, и баллада показалась мне слишком длинной. Покончив с ней, певец удалился. Когда я рассказала о нем дома, меня надолго перестали пускать в поле одну. Так им не понравился мой новый знакомец. И зря: я поныне уверена, что он был совершенно безобиден.

В другой раз, когда я прогуливала козлят, взору моему представилось ослепительное виденье. Посреди поля перед мольбертом стоял некто, весь в голубом. Незнакомец был строен, как сказочный принц. Его золотистые кудри спускались до плеч. О стилягах я уже слышала, и карикатуры в папиных газетах видела. Нет, ничего похожего! Я была так изумлена, что даже позабыла обычную застенчивость. Подошла ближе. Подкравшись на цыпочках, издали посмотрела, что он делает. На крошечной, размером с два спичечных коробка картонке, прикрепленной к мольбертику, златокудрый запечатлевал вид больничной усадьбы: "кремлевский" забор, высокие тополя над ним, старую березу и пару сосен на переднем плане.

Боясь, как бы лазоревый принц не растаял в воздухе прежде, чем я покажу это чудо бабушке, я помчалась домой. Стоя над керогазом, бабушка помешивала какое-то варево и мурлыкала:

– Пойдем со мной! Скорее! – завопила я.

– Сейчас не могу, молоко убежит.

– Пусть! Там… ты не понимаешь… там такой…

Нервничая оттого, что не умею словами передать все великолепие увиденного, я попыталась объяснить бабушке, насколько ничтожно какое-то молоко в сравнении с тем, что она рискует проворонить. Нимало не взволнованная, бабушка пожала плечами:

– Есть люди, которые готовы на все, только бы обратить на себя внимание. Это суетное желание, Шура. Когда станешь старше, ты сама убедишься, что в натурах этого склада, как правило, нет ничего по-настоящему примечательного. Они это сами чувствуют, вот и отращивают длинные волосы, завиваются, рядятся, как павлины, чтобы похвастаться хотя бы наружностью. Видимо, тебе встретился один из этих бедных людей. Ты говоришь, он художник? Но что ты сказала о его картине? Что она прекрасна? Нет, что очень мала. Только и всего. И ты хочешь, чтобы ради этого несчастного глупца в голубом я переварила кашу? А тебе, кстати, пора вернуться к твоим козлятам.

Кажется, именно тогда я впервые испытала приступ неприязни к пастушескому образу жизни. Бабушка не убедила, а только обидела меня. Даже не захотела взглянуть! А если бы посмотрела, небось, по-другому бы рассуждала… Разве так уж важно, насколько хороша картинка? Главное, есть на свете такие легкие, высокомерные, таинственные люди. Они ни на кого не похожи и никогда – так вещала моя интуиция – никогда не пасут коз.

Но то было давно, теперь же, когда я выросла, галантные гении и загадочные красавцы словно повымерли. Зато на мое поле зачастили дядьки с мутными, как у Петрония, глазами и заторможенной речью. Они были так похожи друг на друга и до того неприятны, что я не запоминала их физиономий и даже местных от дачников с трудом отличала, хотя обычно это получалось само собой. Судя по невзрачности и неотесанности, по большей части дядьки были местными. Мы ведь, живя замкнуто, мало кого из поселковых помнили по имени и в лицо. Зато нас все знали: поле, где стоял, прилепившись к углу больничного участка, наш домишко, открывалось перед поселком, как сцена перед зрительным залом.