А после с победой геройской

К скалистым вернусь берегам…

Вот, вот он, сладчайший миг победы! Голос почти звенел, хлынул потоком, жадновпитаемым потоком: впечатывай, рви, жги сердца! Ну, ещё немного, ещё… но тут Владимир Васильевич поперхнулся, зашёлся в кашле, и песня оборвалась… нет! Она была подхвачена, она вновь зазвучала! Подхвачена другом – но как?! Из каких глубин, какими силами исторгал он звучание, до того необычное, что старики изумлённо уставились на него, слушая песню?!

Пусть волны и стонут, и плачут,

И бьются о борт корабля…

Завада пел, зажав правой рукой горло с дыркой, чтобы не выходил напрасно воздух, чтобы он весь уходил в слова песни, которую надо было дотянуть до конца. Вот-вот замрёт песня, не вытянуть ему, нет… всё слабее и слабее голос, клокочущий голос измученной старости. Было видно, как напряглось его лицо от нечеловеческих усилий, как тяжко выталкивал он едва уловимые тихие слова:

Но радостно встретит героев Рыбачий,

Родимая наша земля…

…и он допел песню! И победно оглядев друзей, обессилено рухнул головой на руки. И весь затрясся, и зарыдал, мотая головой, и его рыдания были такими же странными звуками, как и допетая песня.

Супруги, не сговариваясь, положили руки ему на плечи и тихо гладили. Без слов. Ибо тем словам, тем звукам слов, что пропел Завада, нет равных в мире.

С улицы призывно донёсся звук клаксона, и Завада, подняв голову, достал мятый платочек и, утирая слёзы, едва прошелестел одними губами:

– Сын… за мной.

Когда все трое вышли во двор, Тимка тотчас подбежал, махая хвостом, тявкнул для порядка, норовя лизнуть руку, и удостоился за это мимолётного почёсывания за ухом от странного человека с палкой, которого так любили хозяева, а значит и он, Тимка.

Открыв уличную дверь, Завада, зажав рукой горло, прошелестел нутряным голосом:

– Не надо… не провожайте… мы ещё споём… ребята.

Когда дверь за ним закрылась, супругам показалось, что захлопнулось время, их время… и навсегда.

В доме постепенно рассеивался лекарственный дух, дух разочарованной старости, напоминавший о недавнем посещении. И вскоре он улетучился совсем, уступив напору кухонных запахов. Хозяйка, убрав со стола, снова принялась за оставленные на время дела, а Владимир Васильевич, захватив инструмент, пошёл чинить звонок.

На улице от неба – никакого сочувствия, снова обильная морось и разбухание воздуха.

«От, едрит тебя, – мысленно ругал он природу, – даже в такой день от тебя никакого толку».

Но равнодушной природе было всё равно на такое замечание человека, она просто выполняла свою повседневную работу, несмотря на собственные перегибы.

Мокротный день продолжался унылым и скучным. И старик впервые в жизни оробел от такого равнодушия и однообразия. Солнце будто навеки спряталось за облаками, бросив человека на произвол судьбы со всеми его страданиями и сомнениями.

Он, задрав голову, глядел на низко висящие тяжёлые облака, как бы оценивая их дальнейшую возможность в плане обильного полива земли, и удручённо заметил, что возможности бесконечной серой пелены ещё далеко не исчерпаны – а нечего и думать о каком-то послаблении! Казалось, над всей огромной страной властвует лишь одна серость, определяя дальнейшее существование всех живущих под его сенью и способствующая размножению сорняков, съедающих плодородный слой земли и оставляющих лишь суглинок да камни.

Вздохнув, старик принялся было ковыряться в звонке, как вдруг послышалось приближающееся буханье… ближе, ближе. Обернувшись, он увидел подъехавшую серую легковушку, иномарку, внутри которой бухало так, что, казалось, снесёт крышу и дверцы. Машина остановилась напротив него, и из внутреннего буханья, уменьшенного отключённым мотором, вылез водитель. Не обращая внимания на старика и что-то беспрестанно жуя, он открыл заднюю дверцу и сунул туда руку, в которую быстро вложилась нежнохолёная кисть с ярко накрашенными ногтями, а затем появилась и сама обладательница чистеньких коготков, над головой которой немедленно возник купол зонта.