«Ты чё стар хрен оглох? Звон звон а никто не пуск» – прочёл его каракули Владимир Васильевич.

Вся Санькина фигура выражала возмущение, и белая больничная повязка на горле раздувалась как меха, со свистом пропуская воздух, потому как там у него была дырка.

Чтобы успокоить друга и привести его горячность в норму, для его же спокойствия, Владимир Васильевич как можно ласковей сказал:

– Миленький… да… эта… в огороде я был, в огороде. А Люся дома… по хозяйству хлопочет, к празднику. Может и не слышала… а ну-ка, сам проверю.

И он потянулся к звонку. Нажатая кнопка не воспроизвела звонок внутри дома, как он ни прислушивался.

– Наверное, опять замо́к, – виновато пробормотал он.

Его друг тут же, удовлетворившись ответом, написал: «Чинить надо руки не доход?»

Владимир Васильевич только и развёл этими самыми руками. Завада вздохнул и полез обниматься.

Два старика, два фронтовика стояли, обнявшись, под неумолчный лай Тимки, под сенью грустного и неуютного серого неба, придержавшего морось, чтобы дать им возможность почувствовать друг друга, оценить своё усталое состояние.

Как видно, состояние у обоих было неважное, ибо, отстранясь, наконец, друг от друга, они жадно и сочувственно, со слезой в тусклых глазах, всматривались в лица, очевидно стараясь отыскать те черты далёкой молодости, когда они были здоровы, веселы и бесшабашны… но не находили. И тут только Владимир Васильевич обратил внимание на трость друга.

– С ногой-то что? – спросил он.

«А слом в футб играл» – написал в ответ на сочувствие друга Завада.

Владимир Васильевич удивился такому, выразив своё недоумение в вопросе:

– Очумел что ли, Санька?

Но тот лишь только хмыкнул и беспечно махнул рукой.

Владимир Васильевич знал, что Завада, которого он называл ещё «доморощенным Стрельцовым», в молодости играл за дубль столичного «Торпедо», а порой и в основе выходил – но когда это было!

И он с дополнительным уважением и даже с некоторой завистью посмотрел на Саньку.

Наверное, так бы они ещё долго стояли под сенью затаившегося, как шпион, неба, если бы не Людмила Петровна. Как видно привлечённая неумолкающим лаем пса, она с досадой вышла на крыльцо и изумлённо всплеснула руками.

– Саня! Да ты ли это?!

Тот радостно кивнул и распростёр руки для повторных объятий с хозяйкой.

Обнимаясь со старинным приятелем мужа, Людмила Петровна уловила не стариковский запах, запах тления, но запах лекарств.

«Значит, ещё поживёт», – мысленно заключила она.

Тимка умолк, видя, что хозяева обнимают чужака – значит, человек хороший. И он даже подошёл ближе к обнявшейся троице, помахивая хвостом, чтобы тоже как-то поучаствовать, хотя бы и рядом, в объятиях, на худой конец – лизнуть.

– Да что же это… как его, – засуетилась хозяйка, – что ж мы тут, под дождём? Давайте в дом.

Когда все трое, сменив своё уличное нахождение на домашнее, прошли в дом, небо снова загрустило и стало наполнять и без того разбухший воздух дополнительной влагой, а Тимка, перестав махать хвостом, зевнул и ушёл в будку, чтобы, свернувшись калачиком, дождаться незнакомца и попытаться хотя бы лизнуть его руку, напомнив ему о себе, как об ответственном и понимающем стороже.

Людмила Петровна, очень обрадованная такому внезапному гостю, радостно суетилась на кухне, собирая нехитрый стол. Завада – столичный житель, хоть и недалеко его место проживания от их городка, но уже лет десять, как не виделись, а тут вдруг… она неожиданно замерла, обернув голову к Заваде, снимающему плащ в крохотной прихожке.

– Постой, – спросила она, – а… как, как ты к нам добрался?

Тот ухмыльнулся и коротко написал: «