Правда, делал всё – абы как. Давать ему стоящую работу, всё равно, что ребёнку поручить важное дело… Так и Пётр: либо не доделает, либо сделает так, что неделю простоит его творение, да и развалится. Но – без злого умысла… Просто так получалось у него всё; вроде и желал, как лучше, и даже верил искренне, что делает добротнее иных мастеровитых в деревне.

А вот что-нибудь нехитрое завсегда с радостью делал и частенько сам помощь предлагал. Бывало, сидит у дороги да ждёт, кому помочь. Несёт какая-нибудь старушка ношу тяжёлую, он и возьмётся подсобить… Навалит на себя мешки, сумы, корзины… Тащит, пыхтит, а сам довольный… Разговаривает о том о сём… Всегда – весёлый, доброжелательный… Никогда не унывал. Грех на такого обижаться.

А просить чего взамен стеснялся всегда: коли сами дадут – хорошо, а нет – и ладно… Развернётся и идёт обратно. «Эй, Петро, погоди! – часто кричали ему вслед, – иди, я тебе что-то дам…» То еды, а то и денежку подадут.

А когда ему есть нечего, или на хмельное денег нет, он возьмёт да и залезет к кому-нибудь в сарай или огород.

Бабка Клушка больше всех от него страдала. Как-то залез к ней в сарай, все яйца с насестов собрал, да на рынок понёс. Там его уж многие знали, потому хитрюга старался приезжим побыстренькому за полцены продать или поменять на что. Старуха кинется, а яиц и нет. «Ах ты ж!.. Опять Пётр! Вот ведь бестия окаянная!»

Первым делом – к нему. Пригрозила Клушка, что старосте пожалуется: «Он на тебя управу-то быстренько найдёт!» Так тот сразу: «Давай-ка тебе, баба Клуша, что-нибудь починю: вон у тебя оградка сломана, да ставня висит набекрень… Мужика-то нету – исправить некому». Сделает всё – отработает, одним словом… и туда же.

«Попросил бы – сама б дала, – разводила руками Клушка, – чего же ты втихую норовишь всё?!» – «Да не умею я, баб Клунь, просить, – мялся и краснел Пётр, точно ребёнок, – стесняюсь… стыдно мне…» – «Ох уж, Петро… – причитала та, – залезть – не стесняется, а просить – стесняется!… Вот ведь с чудинкой-то людина! Да ну тебя!» – махала рукой… и прощала. Зато знала – коли надо чего – Петро не откажет. Только бы что попроще: яму вырыть, али мешок тяжёлый донести…

Такой вот был наш Пётр, – развела руками Фрося и с грустью вздохнула.

*

– Хм… – Эрн озадаченно почесал затылок.

– Вот-вот, – засмеялся Мо, почувствовав его смятение.

Он как раз исправил одну из прорех и тщательно перебирал разложенную воином сеть.

– Вот и я тогда сидел на лавке да затылок чесал, глядя на Фросю. Но слушай далее.

Мо с улыбкой погладил свою бороду и продолжил:

Исцеляющая могила

– Как похоронили нашего Петра, – продолжила Фрося, – прошло время – может полгода, может год. Как-то женщина из деревни пришла на могилку мужа. Фёклой её звали. У неё ноги болели, да так, что с трудом до кладбища добралась.

А могилка мужа её, Федота, похороненного раньше, оказалась неподалёку от Петра. Пришла Фёкла, присела возле суженого и давай разговаривать с ним. Вспомнила что-то из былого, всплакнула, под конец достала из лукошка крынку медовухи, развернула узелок с едой, чтоб родную душу помянуть. Выпила, поставила чарку и мужу на могилку, а по пути назад вдруг и задержалась у могилки Петра, недавно погребённого. «Эх, покойся с миром, Петро», – пожелала она ему, проходя мимо. И тут пред нею возник образ его, – весёлый, беззаботный, бесшабашный, робкий, стеснительный… И уж не таким плохим увиделся он ей. «Хм… а ведь, пожалуй, было в душе его что-то особенное…»

Вспомнила, как он пару раз залазил к ней в огород, а потом работал на нём, чтоб вину искупить. Фёкла с удивлением почувствовала: а ведь и вовсе нет у неё зла на него. А потом перед ней длинной чередой пронеслись образы тяжёлой жизни её: вспомнила вдруг, как была маленькой и жила с родителями… свою молодость с мужем… детей своих, родившихся позже… Вспомнила, как им было хорошо вместе… И вдруг Фёкла так растрогалась, комок подкатил к её горлу… и расплакалась сердешная вдруг, да так, как давно уж и не плакала.