Завороженные маски одна за другой трескаются: на одних появляется недоумение, на вторых – сомнение, на третьих – страх. Паства начинает беспокойно перешептываться между собой.

– Телефон, радио, электричество, пропажи людей – это вовсе не обычное совпадение. Маринэ Кляйн мертва! – На громком заявлении гомон тухнет.

– Получается, что мы все в опасности? Что же нам делать, пастор? – в возмущениях вопрошает многодетный прихожанин.

– Вам не о чем беспокоиться, дети мои, – мягко-насядающе заверяет тот. – Маринэ Кляйн покаялась мне в страшнейших, непростительных грехах, за что была изгнана из паствы. Но докуда вы верны стенам этого храма… – Его руки устремляются к потолку, попадая под доходящие с солнечной стороны лучи. – Пока вы верны пастве и своему пастору, никакое зло не в силах забрать ваши души. Мы будем теми, кому суждено из обломков оставшегося основать большее! Основать лучшее! Основать то, что будет угодно Господу!

Прихожане от каждого его слова приободряются все больше и больше, а к концу речи некоторые и вовсе, зажмурившись, со слезами радости тихо молятся.

– Давайте же пред тем, как вкусить Тела и испить Крови Христа, поделимся с ним своею!

Никого кроме Герти зловещий призыв не удивляет, скорее приятно будоражит. Каждый зачем-то готовит свою правую руку, а некоторые еще и левую.

– И сегодня честью этой удостоится… – В этот момент его глаза вонзаются особенно больно. – Новоприбывшая!

Все чего-то ждут от нее, но чего именно, она не понимает. Вернее, понимает лишь частично, благодаря кивку пастора на алтарь. Прихожане провожают взглядами украдкой, даже несколько с завистью, нетерпеливо елозя на скамьях.

На алтаре стоит чаша на ножке, обвитая заржавевшем медным змеем, а за алтарем брат Лука уже протягивает руку. Все утро глаза Герти упрямо избегали его, но сейчас бежать им некуда. И вдруг до нее доходит, что в нем отталкивает еще с первого взгляда. Виной тому нечистоплотность, кроющаяся в мелочах: на голове и черной сутане крошки перхоти; волосы отросшие до шеи, цветом темнее от сальности, которая и не сразу заметна из-за их взъерошенности.

Стоит только протянуть ему ладонь, как…

Холод, жжение, резкая боль – лезвие старинного кинжала глубоко рассекло и без того бледную кожу, пустив слабые струи крови.

Лука нещадно сжимает ладонь в холодные тиски своей руки, чтобы выпустить больше. Режет. Его улыбка, обнажающая верхний ряд клыков и еще больше подчеркивающая темные круги под глазами заложенными морщинами, не успокаивает, а делает больнее. Пастор в это время читает молитву, слов из которой не разобрать.

– Хватит, она потеряла много крови, – прерывает пастора шепот.

Герти поворачивает голову и видит рядом с аналоем Йонаса, но очередное болезненное сдавливание возвращает ее к надрезу.

– Позволь я решу, когда хватит. Чаша полупуста, – цедит не намеревающийся давать слабину пастор. Это неправда. Хотя кровь и шла слабо, кровопускатель за короткое время заполнил ее больше, чем наполовину. – Или ты хочешь помочь, брат мой?

Йонас мрачнеет и отступает.

От вида большого количества крови плохеет: сосет под ложечкой и кружит.

Белые огни в темноте. Рога. Окровавленные клыки.

Кровь. Лезвие. Улыбка. Кровь. Тонкие губы. Зубы. Кровь. Синие ноги. Заломанные руки. «Не произноси имя Господа всуе, сестра».

Герти вырывает руку.

– Достаточно, – как кстати, вместе с тем раздается голос рядом. Рука Йонаса лежит на алтаре ладонью кверху.

Брат Лука, в отличие от пастора Еремиаса, недовольства его порыву не демонстрирует, скорее легкую досаду. Он заметил, что Герти вырвала руку до этого самоотверженного жеста, только вот, к несчастью, этого не заметил пастор.