Шестьдесят лет назад я работала с Чемодановым над большой статьей о геологах Чаун-Чукотского района. И там было целых два больших абзаца об Алексее Власенко. Приходит газета – этих абзацев нет, их вычеркнули. Я звоню Рубину, чтобы узнать, что произошло. Он говорит вполголоса:

– Потом, не спрашивай больше ни о чем, потом расскажу.

Я думаю: может, там что-то случилось? Проходит полгода – ни слуху ни духу. Тогда я уже собрала побольше материала об Алексее Константиновиче и написала очерк, посвященный Власенко. И вдруг мне отвечают из газеты по телефону:

– Очерк не принят, он не будет опубликован.

– Как не принят? Что, плохо написан?

– Нет, отлично написан, но не будет принят.

Я возмутилась жутко. Тут подозвали к телефону Рубина. И он говорит:

– Приезжай, как раз совещание с обкомом будет проходить. И я тебе все объясню.

Я приезжаю в Анадырь. После совещания Рубин зовет:

– Заходи ко мне.

Я зашла в его кабинет. Говорю:

– Я возмущена до предела.

Рубин мне шепотом начинает объяснять, что очерк не может появиться, потому что Власенко сидел в лагере. Доставлен был сюда на специальном пароходе. Отсидел полный срок. И они познакомились с Чемодановым в лагере. Но только один был сиделец, а другой – на много рангов выше.

Власенко прожил недолго. Он работал потом прорабом. Его обожали все. Олег Куваев[2] о нем написал очень хорошо в своем трехтомнике. Опубликовал. То есть все вспоминали о нем, как о невероятно красивом человеке. Очень молчаливом. За ним гонялись журналисты, а он убегал от них. И вдруг он заболел. А на мысе Шмидта была страшная пурга. И вертолет с врачом не мог сесть. Его отправили на вездеходе. А это очень тряское дело – доставить тяжелобольного человека на вездеходе. В больнице сделали операцию, у него что-то не в порядке было с желудком. Через два дня Власенко не стало. Он умер 13 августа 1962 года. Леше не было и сорока лет. Хоронили его с большим почетом. И это был почет не придуманный, а особый. Все знали, что Власенко был зэк. Все знали, что он был сверхталантливый человек. И очень скромный.

Лешу похоронили. Проходит несколько лет, кто-то приезжает. Хотели разыскать могилу, но она куда-то исчезла. Нет ее, и все тут. Не оставили места, куда люди, в благодарность за то, что он делал для своей родины, могли бы прийти и положить хотя бы иван-чай или великолепные незабудки чукотские. Как клеймо какое-то поставили на человека. Хотя все знали, что он невиновен, что зря отсидел. Что он сделал то, что не могли сделать самые знаменитые геологи: открыл большое золото Чукотки, которое много лет будет приносить большой доход нашей стране.

В один из дней меня разыскал Маршал, мой новый друг, который опекал меня. Он повел меня к бараку, где располагалась редакция районной газеты «Чаунская правда». И говорит:

– Пока вы не устроены, вот этот столик, маленький столик можете занимать. И даже от нас можете звонить в Анадырь. Или Анадырь пусть вам звонит.

Я приехала работать в собкоровском пункте «Советской Чукотки». И делилась с «Чаунской правдой» информацией. У них не было денег на командировки, а я очень любила командировки. И поэтому, куда бы я ни ехала, я в запасе привозила и для них информацию. Сюжеты, которые не повторялись в «Советской Чукотке». И поэтому у нас сложились с «Чаунской правдой» теплые отношения.

Каждую неделю надо было три информации давать по телефону. Причем было ограничено время. Скажем, вот утром тебе давали один час. И в течение этого часа можно было передать информации и даже целые корреспонденции. Днем в три часа дня тебе давали время тоже в пределах часа. Ты мог продиктовать что-то свеженькое для газеты «Советская Чукотка». А уж дозвониться кому-то из родных в другие города – это последнее дело, это почти не получалось. Да вдобавок ничего не слышно было.