– Я вас оставлю, – шепнула Людмила и постучала в дверь.

Я заметил, что торс и шею майора держит какое-то ортопедическое приспособление.

– Садись, Лунгин, – кивнул он на кресло возле себя. – Опять тебя разодели. Я не прокаженный.

Я снял маску. Он внимательно посмотрел мне на меня:

– Какая же ты развалина, Лунгин.

Майор выглядел значительно лучше, чем в прошлый раз. Лицо его обрело цвет и словно чуть-чуть загорело. Яростная щетина обнесла щеки. Обозначились скулы. Глаза смотрели надменно.

Он мял в руке резиновый мячик, и крупная ладонь его по-прежнему излучала силу. Я невольно оглядел свои кряжистые толстые пальцы с разбухшими суставами, рябые от желто-розовых пятен. А ведь когда-то я казался свежим и полным жизни на фоне высушенного солнцем майора. Когда-то моя тонкая рука казалась соломиной в сравнении с лапой ширококостного Зайца. Сколько же ему было? Наверное, лет сорок или сорок пять.

– Как действует вакцина? – спросил я. – Что вы почувствовали?

– Не надо выкать, – рассмеялся майор. – Брось, Лунгин, не те времена. Кстати, как твое отчество?

– Васильевич.

– Игорь Васильевич. Хорошо. Действует она, Игорь Васильевич, замечательно, но тебе это уже не поможет, потому что единственный человек в мире, который знал ее рецептуру, сгорел на работе. Помнишь наш костерок, а?

Он расхохотался.

– Я совершенно не это имел в виду, – спокойно заметил я. – Я благодарен нашей медицине хотя бы за то, что мы с супругой дожили до этих лет.

– Медицина, – фыркнул майор, и вдруг смягчился, о чем-то вспомнив. – Действует она замечательно. Знаешь, Игорь Васильевич, как будто хорошо выспался. Как будто после хорошего массажа. Истома. Спокойствие. Уверенность. Это же чудо, понимаешь? Иммунитет от рака. Раны заживают как на собаке. Кости не ломит. Зрение стопроцентное. Замечательно действует.

– Вы счастливый человек, – сказал я. – Стало быть, оно того стоило.

Что-то не понравилось ему в моей интонации.

– Слушай, Лунгин, – рассвирепел майор. – Если ты как сучка сдал меня военной прокуратуре, это твое дело, и я тебя не сужу. Но и ты не суди меня. Не суди, понял? Вместе жгли.

– Вместе, – согласился я. – Сейчас бы я всадил в вас пулю.

– Еще не поздно, – рассмеялся он зло.

– Что же вас потянуло прыгать в воду при такой благополучной жизни? Я слышал, вы стали профессором какого-то университета?

– Лунгин, у меня пять высших. Я профессор трех университетов. Я обучился игре на скрипке. Говорю на английском, испанском и китайском. Мастер спорта по метанию ядра. Три десятка детей.

– Насыщенная жизнь, – заметил я. – Так зачем ядро на шею и в воду?

– Это долгая история.

– Совесть замучила?

– Совесть, – фыркнул Заяц. – Совесть… Знаешь, если любой поступок разделить на вечность, он превращается в ноль. В ноль.

Заяц помолчал. Потом начал рассказывать как бы нехотя, сквозь зубы. Первые годы он валял дурака. Уволился из армии по липовым документам и жил себе в удовольствие. Работал преподавателем в ПТУ. Читал лекции по военной подготовке студентам. Подрабатывал в автосервисе. Пил. Опустился.

Ночевал зимой на улице и не болел. Пил месяцами. Что такое год, два, три жизни, если ты украл у судьбы лишнюю сотню-две лет? Время растянулось до бесконечности. Хотелось подстегнуть его, подогнать, чтобы узнать, что же там дальше? Поэтому пил, ждал, наслаждался.

Обычному человеку этого не понять. Вернее, так бывает в детстве, когда 20 лет кажутся зрелостью, а 40 уже старостью. Пульс есть в каждой секунде, каждая минута – это приключение, каждый год – это целая жизнь. Смерть кажется такой далекой, что вряд ли она существует.