Дети всегда волновали её в порядке старшинства: Мицуру, Мидзуки, Такаши, Ханаки, Син, Эйко. Хотя Мидзуки была младшей из двойни, она росла быстрее, развивалась раньше, и родители считали её старшей. Она была красивой. Ещё младенцами за неё спорили служанки, каждая желала носить её на руках.

Глаза Мидзуки были точь-в-точь как у Кёко, и ей казалось, что именно в дочери продолжается её жизнь. Сегодня первой, кого она должна обнять – это Мидзуки.

– Ты была умницей? – заглянув в лицо дочери, спросила Кёко.

– Да, – неуверенно ответила Мидзуки.

В её больших глазах застыли слёзы. Увидев это, Кёко тоже стало грустно. Полотенце со льдом, взятое из поезда, она всё ещё держала в руках. Холодные капли, сочившиеся между пальцев, напомнили ей унылые деревья Хибия в конце октября, мимо которых они сейчас ехали.

– Брат, когда папа вернётся, я поеду встречать его в Кобэ.

– Я тебя провожу.

– Мне не нужен брат, я поеду с мамой.

– Ну и поезжай. Я всё равно скоро буду ходить в школу один. Можешь идти первым.

– Нет, брат!

– Перестань, командир.

Во втором экипаже они препирались, пока не свернули на Миякэдзака.

Проезжая по новой дороге от Кодзимати до Итигая, Кёко вспомнила, как месяц назад ходила с детьми в баню и каждый раз думала о предстоящей разлуке. Эти воспоминания сочились из сердца, как капли тающего льда. Она вспомнила и того, кому жаловалась на это в Париже.

За поворотом уже виднелись ворота дома Мисака.

– Ба-а-абуля! – раздался за забором детский голос.

Тот же возглас, но ниже, повторил мальчик. Высокий голос принадлежал девочке, низкий – мальчику.

В этот момент Кёко вспомнила письмо от Тэру, где та писала, как полюбила Эйко, но ни слова не упомянула о Сине. А ещё – как Эйко выгибалась и кричала «Не хочу!», когда Кёко пыталась взять её на руки.

Сердце её сжалось: не получилось ли так, что Эйко затмила Сина в любви тёти?

– Надо скорее обнять Сина! – невольно потянулась она вперёд.

– До-о-омой! – с грохотом открылись ворота.

Пока кучер помогал Мидзуки выйти, Кёко почти упала, переступая порог.

В прихожей стоял Син, улыбаясь и потупив взгляд. Эйко смотрела на мать бледными, почти белыми глазами, кривила губы и пряталась за ширмой. Она почти не выросла. Син же подрос сантиметра на три.

Появилась и круглолицая служанка лет семнадцати-восемнадцати.

– Син-бо…

Услышав голос матери, Син вытянул руки в рукавах-«трубочках» вперёд, как ружьё, сжал губы и убежал внутрь.

– Давай я тебя обниму, Син-бо!

Кёко побежала за ним. Ей нравилось бегать по комнатам вслед за сыном.

Между белыми, жёлтыми хризантемами и розовыми георгинами стояли семь-восемь тёмно-красных целозий.

Над ними возвышалось дерево с крупными листьями, похожими на лавровые, и гроздьями кораллово-красных ягод у основания. После пышных южных цветов Сингапура и Гонконга скромные растения родной страны навевали тоску.

– Как хорошо, что они расцвели.

– Да, – радостно ответила Тэру.

– А Киёси и Хидэ разве не в экипажах?

– Наверное… Сестра, может, переоденетесь?

– Да… Но сначала я должна вас поблагодарить.

– Не стоит.

Тэру вышла в соседнюю комнату площадью в шесть татами. Кёко с тоской смотрела на дверь кабинета.

Войдя в комнату, чтобы переодеться, она огляделась:

– Тэру-сан, спасибо вам за всё. Вы так хорошо всё подготовили.

Новые татами радовали свежестью.

– Сестра, вы так исхудали…

Тэру произнесла то, что давно хотела сказать.

– Правда? О, какой красивый воротничок вы купили! Хотя, наверное, смешно – лицо-то обгорело в Индийском океане.

Кёко примерила повседневное кимоно с фиолетовым воротником, украшенным крупными голубыми хризантемами.

– Поскорее поправляйтесь.