Лэнгстон делает вид, что страшно рад видеть всю эту малышню, я тоже. Блин, Лира, кажется, спрашивает, можно ли ей ко мне.

– Как там Транкс? – интересуюсь я, когда она садится напротив.

– Слопал пульт от телевизора и напи́сал в шкаф тете Джен – это вчера вечером, а сегодня – у двери, когда я вела его писать на улицу.

– Ого, – говорю я.

Она пожимает плечами.

– Тетя рассердилась и наорала на меня, Руми тоже рассердился, но не орал.

C аналитическим чтением у нее плохо, но она все равно должна читать самостоятельно. Лира проговаривает слова вслух, старательно шевеля губами. Читает на уровне четвертого класса, хотя осенью пойдет в шестой. Волосы нечесаные, футболка мятая, с бордовым пятном. На вид – натуральная маленькая торговка спичками, Оливер Твист, беспризорница. То ли бездомная, то ли сиротка.

Я читаю текст на странице вверх ногами. Какая-то девчонка смотрит на морские волны и думает о том, какие они одновременно красивые и страшные. Лира со стуком роняет голову на стол и понарошку храпит.

– Знаю, что чушь, но выбирать не приходится, – говорю я, ткнув ее пальцем в плечо. Она поворачивает голову в другую сторону и храпит еще громче. Лэнгстон смотрит на нас из-за соседнего стола, улыбается ей, я закатываю глаза.

После урока мы с Лирой выходим на улицу вместе. Это, наверное, не совсем то, что положено взрослому-старшему-педагогу, но я сажусь на поребрик, Лира садится рядом, вытягивает ноги на парковку. Напевает себе под нос, а мне очень хочется, чтобы ее поскорее забрали, потому что мне совершенно не улыбается с ней сидеть, и тут она говорит:

– А я иногда сбегаю из дома. Вот вчера сбежала и пошла в кино.

– Мгм, – говорю я и шарю в кармане в поисках заначенного косячка. Руми, кажется, их курит. Лире, небось, наплевать. Все родители и дети разъехались. Никто на нас не смотрит. Я нагибаюсь вперед, заслоняя косяк волосами, закуриваю.

– Можно попробовать? – спрашивает Лира.

– Нет.

Она молчит, я тоже.

Вообще-то, очень неловко, поэтому я спрашиваю:

– И что за фильм показывали?

– «Техасская резня бензопилой», – отвечает она гордо. – Специальный показ.

– Фу, гадость. – И где этот Руми? Долго мне тут сидеть с этой психической?

Наконец он подъезжает, она бежит к машине, я машу Руми и иду следом. Он опускает стекло, улыбается – на щеке ямочка.

– Поппи на связь не выходила? – спрашиваю я.

Он крутит телефон в ладонях.

– Нет.

Я прислоняюсь к открытому окну машины, ставлю локти на горячий металл. Он смотрит на меня, и я понимаю, что мы совсем близко друг от друга. Чувствую эту близость, точно пульс, биение сердца, – но не отстраняюсь.

– Она уехала. К дедушке, на все лето. Мне ее мама сказала вчера вечером. Я пыталась ей дозвониться, но она не отвечает.

У него отваливается челюсть.

– Вот именно, – говорю я. Вот именно.

Ее место вдруг опустело.

Он ощущает то же, что и я? Будто от него что-то отрезали, откромсали кусок?

Он тоже ощущает, что его как-то непонятно предали? Уехала, мне не сказав. Не попрощавшись.

Что бы это могло значить?

Задается ли он этим вопросом? Что бы это могло значить?

Возвращаюсь домой, но внутрь не хочется. Напрямик, через чужие дворы, добираюсь до парка у водохранилища, ложусь на залитую солнцем траву.

Написать Поппи, что ли?

Только я не знаю, что сказать.

Да она, скорее всего, и не ответит.

Думаю, не написать ли ей про Руми. Что она и его бросила. Но я и этого не делаю.

Переворачиваюсь, смотрю сквозь траву на землю, насекомых. Хрен знает сколько разглядываю муравьев и тлю и еще хрен знает кого, наблюдаю, как они суетятся в свете солнца, рассеянном и преломляющемся в каплях росы.