– И? – нетерпеливо спросил Ржевский.

Пушкин сделал несколько глотков рейнского, остался доволен вкусом и, поставив бокал, начал рассказывать:

– Числа, кажется, третьего поехал я к соседям в гости. Есть у меня соседка – Прасковья Осипова. Имя у неё простоватое, но сама она весьма утончённая особа. Довольно молода и мила. И дочери её тоже весьма милы. И племянницы. И падчерица.

– А! – Ржевский понимающе кивнул. – Они способствовали твоему порабощению? С женщинами всегда так.

Пушкин помотал головой:

– Нет-нет, дело не в них. Это я так, к слову. В общем, я чудесно провёл время, возвращаюсь под вечер, а у меня в имении ждёт жандармский офицер с предписанием, чтобы я скорейшим образом собирался в Москву.

– А он сказал, для чего тебе в Москву? – спросил поручик.

– Нет, – ответил Пушкин. – Сплошная тайна, как в романе. Поэтому я решил сжечь некоторые бумаги, если вдруг в моё отсутствие проведут в доме обыск. А на заре мы с офицером садимся в мой экипаж и мчимся в Псков в полном молчании. Там офицер передаёт меня с рук на руки фельдъегерю, который тоже ничего не объяснил. Лишь уверил, что беспокоиться не о чем, и даже позволил пообедать в псковском трактире, где мне подали щи с тараканами… ну да ладно. Мчимся дальше – в Москву. И опять в молчании. Одно успокаивало – если я мчусь в своём экипаже, значит, не арестант. Доехали до Москвы вдвое быстрее, чем обычные путешественники. А там оказалось, что меня требует к себе император Николай Павлович.

– Погоди, – задумался Ржевский. – Я слышал, как раз третьего числа в Москве случилась коронация. А тебя вечером третьего числа спешно затребовали в Москву. Зачем торопиться, если на коронацию всё равно не успеть?

– Не знаю, – сказал Пушкин. – Очевидно, такова природа власти. Бывает, власть забывает о нас на годы, а то вдруг: «Подать сюда сию же минуту!» Вот меня и подали императору, сразу по прибытии в Москву доставили во дворец. Даже переодеться не дали, а как есть – в дорожном сюртуке – препроводили в императорский кабинет. Государь беседовал со мной более часа.

– О чём?

– Поначалу о политике. А затем о поэзии, о музах. Но, как видно, когда речь зашла о музах, государь меня не слушал. Или слушал, но не поверил моим словам. Я пытался объяснить, что музы – своевольные создания. Я не могу знать, куда они меня повлекут. – Поэт задумался о чём-то, но в следующее мгновение снова посмотрел на Ржевского. – Государь взял с меня слово, что я больше не позволю музам вдохновлять меня на непристойные стихи. И что я больше не сочиню ничего против правительства.

– А! – Ржевский снова кивнул. – Поэтому ты зовёшь себя рабом?

Пушкин потупился.

– Я сам надел на себя оковы. Ведь государь два раза повторил: «Что же мне с вами делать, господин Пушкин? Не хочется губить в сибирских рудниках такой талант». В общем, я пообещал быть благонамеренным сочинителем, и тогда государь взял меня за руку, вывел из кабинета в общую залу и там как будто заново представил толпе придворных: «Господа, вот вам новый Пушкин. О прежнем забудем».

Ржевский вдруг вгляделся в собеседника пристально:

– А скажи-ка мне, братец, не сочиняешь ли ты сейчас.

– Разумеется, сочиняю. Вот на днях сочинил новое стихотворение…

– Я не об этом. – Поручик продолжал пристально смотреть на собеседника. – Ты историю про приём у императора не сочиняешь?

– С чего ты взял? – Пушкин снова взял в руки бокал и допил оставшееся там вино.

– Ты же сочинитель, Богом в макушку целованный, – пояснил поручик. – Любую фантазию расскажешь так, что поверить хочется! Помнишь, ты мне в Одессе рассказывал о своём приключении с дамой? Якобы гуляли вы по берегу моря, ты ей свои стихи читал, и она от этих стихов так взволновалась, что в ближайших кустах тебе отдалась.