– Пушкин! – крикнул Ржевский. – Ты? Чёрт кудрявый.

Поэт, наконец освободившись от власти муз, воскликнул:

– Ржевский! Друг мой милый!

Кинув перо возле измятого листка, поэт поспешно поднялся из-за стола. Друзья с чувством обнялись.

– Ржевский! – продолжал восклицать Пушкин, чуть отстраняясь от поручика и разглядывая его. – Вот не ожидал! Ты как здесь? Проездом?

– Нет, я здесь надолго застрял.

– Судебная тяжба?

– Свадьба.

Пушкин сощурился удивлённо:

– Жениться решил?

– Бог миловал. Я шафер на свадьбе.

– Что-то ты невесел для шафера.

– Так и есть. – Ржевский вздохнул. – Свадьба чинная, приличная. Скучаю. – Он помолчал мгновение и спросил уже веселее: – А ты-то здесь как?

– Вчера был в Москве. Завтра поеду к себе в деревню.

– Значит, проездом? А то, может, кутнём, как в старые времена?

– Можно, – задумчиво протянул Пушкин. – Хоть и надо мне теперь вести себя осмотрительно, не впутываться в истории.

– Что так? Ты по-прежнему в списке неблагонадёжных?

– Напротив, – шёпотом ответил Пушкин. – Но от этого только хуже.

– Не понял, – признался Ржевский.

Пушкин всё так же тихо произнёс:

– Разговор не для чужих ушей. – Он оглянулся. – Здесь ведь нет кабинетов, как в иных ресторанах? Тогда я, с твоего позволения, закончу обедать, а после побеседуем у меня в номере.

Друзья сели за стол. Пушкин стал торопливо поглощать макароны, закусывая яичницей, а Ржевский от нечего делать глянул на листок, где поэт совсем недавно что-то черкал.

– Это у тебя что? Стихи?

– Да, – с набитым ртом произнёс Пушкин. – Читай, если хочешь.

Поручик прочёл, хотя неразборчивый почерк всячески этому препятствовал.

– Ну как? – спросил Пушкин, продолжая жевать.

– Опять ты забыл мой давний совет. – Ржевский покачал головой. – Я же тебе говорил: сначала утоли страсть к женскому полу, а уж после садись стихи сочинять. Иначе выходит слишком эротично.

– Да? – удивился Пушкин, не переставая жевать.

– Вот у тебя стихи про что? – тоном строгого критика продолжал поручик.

– Про осень.

– Нет, это не про осень. – Ржевский снова покачал головой и процитировал: – «Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась…» Обнажалась, – повторил он многозначительно. – А дальше у тебя что? «Ложился на поля туман…» Ложился, – повторил поручик. – А в конце что? «Стоял ноябрь уж у двора». Стоял! – воскликнул Ржевский и опасливо оглянулся по сторонам, поняв, что произнёс слово «стоял» слишком громко.

Кажется, никто не обратил внимания на возглас, поэтому поручик снова обернулся к Пушкину:

– Я уж молчу про «гусей крикливых караван», который «тянулся к югу». Твой караван явно не к югу тянулся, а к сени лесов, которая обнажалась. И вообще гуси чаще летают клином. А клин – это уж совсем эротичный предмет. Куда такое годится?

– Я думал в четвёртую главу «Онегина» добавить.

– А все прочтут и поймут, что у Пушкина давно не было…

Лицо поэта сделалось непроницаемым. Кажется, его слегка обидели последние слова. Положив вилку, он произнёс:

– Знаешь, Ржевский, я тоже давно хотел тебе сказать: сначала утоли страсть к женскому полу, а уж после садись чужие стихи читать. Тогда не будет мерещиться эротизм в каждой строчке.

Поручик мог бы вспылить, но вместо этого глубоко задумался.

– Да, – наконец сказал он. – Верно говорят, что поэт – это пророк и провидец, который читает в душах людей, как в газете.

– Это сейчас серьёзно или шутка? – спросил Пушкин.

– Серьёзно, – ответил Ржевский. – Я как есть говорю: провидец ты. Ведь мы с тобой только начали беседу, а ты уж догадался, что я три недели без женщин… скучаю.

Пушкин добродушно рассмеялся.

– Значит, ты не просто так предлагал кутнуть? Насущная потребность?