Было коло четырех часов дня. При помощи бинокля Еремеев увидел на отмели ряд деревянных манекенов.

– Щиты для отвода глаз, – догадался он, – хотят обмануть нашу артиллерию. Кто легко ранен, того и пошлем с донесением.

Под прикрытием щитов, по грудь в воде, двигались японские солдаты.

– Огонь по головам неприятеля, левее щитов, – скомандовал Еремеев.

Вдоль берега моря от Тафашинских высот прогудел снаряд и ударил в щиты. Через пять секунд первая пара шрапнелей разорвалась левее, как раз над головами атакующих. Еще через три секунды восемь шрапнелей осыпали свинцовыми пулями весь отряд врага. Море вскипело, щиты стояли нетронутыми, как немые свидетели расстрела.

Солдаты пятой и десятой рот отчетливо видели гибель передних рядов наступающих. Но сзади подходили новые силы. Свои ружья и патронташи неприятельские солдаты держали высоко над головой. Издалека трудно было определить меткость стрельбы наших артиллеристов, но падающие в воду ружья японцев красноречиво говорили об этом.

Раненые и оставшиеся в живых японцы выползали на берег, но их пристреливали из нижних окопов охотничьи команды тринадцатого и четырнадцатого полков.

По воде наступал целый батальон с пушками. Полевая батарея Лапэрова, пристрелявшись, поражала врага. Японцы не могли быстро передвигаться по воде: живые спотыкались о мертвых, раненые барахтались. Волны прилива, налетая на берег, захватывали все большие и большие участки суши. Стрелки передовых окопов были в восторге. Несмотря на удушливый дым, не только здоровые, но и раненые воспрянули духом. Послышались шутки, солдаты подбадривали друг друга.

Капитан Еремеев ходил по окопу и говорил:

– Только бы до сумерек продержаться. Придут свежие роты, сменят нас, и батальоны бросятся в атаку. Полевые батареи ловко чистят. Сломим врага.

– Эх, кабы десятка четыре таких пушек, – с радостным волнением говорили солдаты.

– Батарея уже по японским крейсерам бьет! – закричал унтер-офицер.

Расстрел японского батальона, меткое попадание снарядов второй батареи в японские канонерки внесли замешательство в наступающие вражеские колонны. В окопах стало несколько легче. Канонерки и часть японских батарей направили свой огонь на Тафашинские высоты. Санитары приступили к перевязке тяжелораненых и переноске их в тыл. Пыль осела. С моря повеяло прохладой. Утомленные защитники вспомнили, что они целый день ничего не ели.

– Нет ничего хуже, как сидеть и от врага отбиваться. И кто эти крепости придумал?! Наступать куда лучше, – заявил фельдфебель. – Перво-наперво ты сам выбираешь, куда тебе вдарить. Об этом противник не знает и ждет атаки по всему фронту. Второе, ты свои пушки передвигаешь, а у противника они привинчены к одному месту.

– А третье, – подхватил ефрейтор, – человек в атаку пойдет сытым. Ох и жрать хочется, братцы!

Солнце опустилось. Основание Самсона погрузилось в легкую дымку. Выделялись овраги. Вершина горы была точно из меди. Отблески заката скользили поверх вздыбленной пыли, смешанной с пороховыми газами. Внизу, совсем близко от передовых окопов, было кольцо неприятельских батарей. Огненные языки выстрелов при потухающем дне казались длинными и зловещими.

Полковник Третьяков сразу же, в начале боя, пытался как можно точнее определить, куда направит неприятель свой главный удар. Более всего уязвимы фланги: правый – со стороны мелководной бухты Хунуэза, левый – со стороны русла речки, что течет южнее города Цзиньчжоу. Особенно беспокоил правый фланг. В случае его прорыва все значение позиции сводилось к нулю. Но и слева неприятель, оставив город с его толстыми стенами, мог сосредоточивать там резервы, а руслом речки пользоваться как наступательной сапой.