В последний год надзирателей у меня три – Пётр, Павел и Валентина. Двое из них периодически сменяют друг друга. Они могли бы делать это через день или два, но обычно они сменяются несколько раз в течение суток. Пётр всегда одет в строгую военную шинель, если, конечно, я не путаю шинель с бушлатом, а бушлат с кителем. Тонкая полоска усов делает его похожим на мафиози. Когда я подхожу к умывальнику и закрываю глаза, чтобы плеснуть в лицо воду, в воображении оживает его маленькое сухое лицо. До сих пор не могу к этому привыкнуть и пугаюсь. Пётр всегда безупречно вежлив и отвечает за пытки.

Валентина – второй по важности тюремщик, хоть она и не принимает в расчет мнения остальных. Пётр для нее – подсобный рабочий. Она наделена властью заботиться обо мне, как и когда посчитает нужным. С ее слов и эта камера, и эта тюрьма, и я, существуем только благодаря ей. Она постоянно недовольна и всегда отвечает отказом на просьбу передать управление мной Петру или Павлу. Если я выхожу из камеры в ее смену и задерживаюсь в проходе хотя бы на несколько секунд, она сразу старается подойти и высказаться относительно того, что сегодня я делаю не так. Поскольку только она одна знает, как надо. Валентина пережила большую часть заключенных и со всеми обходилась примерно одинаково. Она мощно гремит в дверь, потом впихивает свою грудь в помещение камеры и принимается отчитывать, говоря, что и как заключенный делает неверно. Меня она отчитывает за то, что я пишу и рисую вместо того, чтобы убирать паутину, следить за порядком и вести хозяйство, как это делают остальные. Иногда она с руганью отбирает у меня вещи и приносит их постиранными. Когда ей кажется, что я вот-вот сломаюсь от ее напора, она пробует меня успокоить. Спрашивает, как у меня получаются мои рисунки. Я, действительно, начинаю успокаиваться и объясняю, что когда боль соединяется с электричеством, в темноте возникает образ. Я вижу его и пытаюсь перенести на бумагу. Образы очень хрупкие и ломаются. Моя задача – чинить их и сглаживать. И ненавидеть себя, когда сломанное невозможно восстановить. В этот момент Валентина открывает банку с какими-то солениями и умоляет, чтобы я попробовал хотя бы капельку, каждый раз причитая, что сегодня слишком много уксуса или мало соли. Терпеть ее сложнее, чем остальных, и я стараюсь не питаться вовсе.

Павла я пока еще не видел. Говорят, что он заходит в камеру только единожды, для того, чтобы увести кого-то на казнь. Уже полгода, с тех самых пор, как жена моя меня бросила, и солнце начало палить черным, мне хочется только молиться, чтобы скорее уже пришел Павел и увел меня из этой муки. Ночью я плачу, сжимаю кулаки и призываю его.

Совершенно не помню, и даже не буду предполагать, какая была температура на улице

той весной

когда мы договорились встретиться с Лукой в пятницу в шесть утра.

Он второй день ночевал на соседней улице у своего брата, поскольку его жена имела в этот период месячные. Общаться с ней в ее месячные было опасно. Городничев говорил, что она буквально сатанела, и любое слово могло обернуться потасовкой. Первое время он терпел, но приобретя опыт поражений, решил, что отступление из дома на эти дни – самый разумный выход.

Я шел по камням, пища и громыхая своей телегой. Солнце уже вставало, и легкая занавесь тумана становилась прозрачнее с каждым выдохом.

Мы хотели поплавать на лодке, вытащить что-то из сетей и посмотреть, не появились ли на свободной от затопления части пригорка новые памятники.

Жаловаться друг другу на жизнь для мужчин недостойно не потому, что со стороны это выглядит сопливо. – Я знаю, что за этим последует, – от расстройства мы совершенно точно напьемся до беспамятства, начнем махаться, непьющий брат Луки встанет на колени, умоляя нас остановиться, и в момент, когда я вопросительно на него обернусь, меня отправят в нокаут.