Две оглядки

«Мороз. Узором заросло окно…»

Мороз. Узором заросло окно.
Не видно дали той, куда давно
ушёл ты. Над тобой горят
те звезды, что друг с другом говорят.
Чело страницы первые морщины
строк, на слова разбитых, бороздят…
Когда-нибудь тебе их осветят —
свеча, иль лампа, зарево камина,
или неяркий северный закат.
Слова мои по свету разбредутся —
бездомным птицам нет в пути преград…
Чтоб мое слово уловил твой взгляд,
готова птицей-словом я вернуться
в любой – цветущий, облетевший Сад,
в любое время года – зиму, лето,
в любой, тобой очерченный кружок,
распутав нити пройденных дорог,
раскинув сети бесконечных строк —
любви той, что осталась без ответа.
Мороз растёт узором по стеклу,
сплетений снежных не распутать взгляду…
Ночь Рождества стоит почти что рядом
и светится лампадою в углу,
где проступает сквозь ночную мглу
нарядной Ели хвойная громада,
которой эта комната мала
и места нет ей в здешнем обиходе…
В ночь Рождества она бы доросла
до той Звезды, что ждёт на небосводе…

Две оглядки

Лотова жена

Лишь сердце моё никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
А. Ахматова
Последняя горная вьётся стезя
перед женою послушною…
Шла, зная – оглядываться нельзя,
чтоб Ангела не ослушаться.
Но что там ждёт, в чужеземной дали?
Судьбы неизвестен очерк…
А перед нею за Ангелом шли
праведный Лот и дочери.
И за спиной пламенел Содом…
Что, если случайно споткнуться,
на миг прощальный увидеть дом —
нет, нет – нельзя оглянуться,
ведь город Божьим казнён судом,
на камне не станет камня,
но неужели и милый дом
охвачен небесным пламенем?
Так в горней шла она тишине
по камням скользким и гладким…
 – Господь велик, пусть простится мне
последняя в жизни оглядка.
Она оглянулась… И Тишиной
вдруг стала навек, бессрочно…
Не слышал Лот шагов за спиной,
и вздоха не слышали дочери.
Она стала меньшею из утрат,
но доля её тревожит…
Отдавшая жизнь за последний взгляд,
который, как вызов брошен…

Оглядка Орфея

Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шёпот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою, чтобы
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей, никогда не узнаешь —
Эвридики-тени безгласны, —
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом ежечасно…

Олег Солдатов

Ансамбль

Повесть

Занавеска распахнулась, и на сцену вывалился седой взъерошенный старик в коротком клетчатом пиджачке, кремовых брюках и розовом платочке, франтовато повязанном на шее. Был он довольно высок ростом, осанист и смугл. Улыбаясь и пританцовывая, старик достиг середины сцены, вынул из брючного кармана початую бутыль, смачно отхлебнул, крякнул от удовольствия и, широко раскинув руки, запел на цыганский манер:

Как много женщин и вина,
Веселье, смех кругом…

За кулисами грянули гитары, ударили в бубны и вслед за стариком на сцену повалил целый цыганский табор: кудрявый цыган с гитарой и четыре хорошенькие цыганочки в цветастых нарядах. Они пели и кружились вокруг старика, а в глубине сцены, незаметно появившись из-за кулис, примостился лукавый толстячок с бакенбардами. Девицы казались вполне дружелюбными, пока все разом не влюбились вдруг в кремового старика. Не выдержав такого удара, старик, выпив яду, театрально умер на сцене и спектакль закончился.

Актеры собрались у большого стола в глубине зала.

– Спасибо, ласточки. Молодцы все, – похвалил старик, отряхивая колени. – Вам понравилось? – спросил он у единственного в зале зрителя.

– Да, – смущаясь, ответил голубоглазый юноша.

Во время спектакля он скромно сидел в дальнем углу сырого полуподвала, в котором размещался театр.