В ноябре в моей комнате проснулся павлиний глаз. Бабочка вылетела из рукава черного манто и села на зеркало. Я бережно взяла ее за крылышки и выпустила за окно. Может она в шкафу и вылупилась, кто ее знает, или просто спала?

А тебе хорошо одной? Клаудия вопросительно смотрит на меня. Ей трудно представить мою двойную жизнь. Трудно понять многоличность и переварить всю информацию. Она бы хотела встретиться со мной раньше, но раньше я была другая. Время от времени кусочки прошлой личности тоже выползают на солнышке погреться. И тогда происходит Встреча.

– Алло, как поживаете? Что нового? Мне хочется с вами говорить, когда вам удобно. Сердечно благодарю за ваши усилия и заботы. Нет, у меня нет проблем. Все о'кей. Итак, в резиденции в следующий понедельник в два часа.

Говорящая трубка положена. Дело сделано. Кратко, точно, лаконично. С учетом отведенного для этого разговора времени. Время. Безжалостность. Кость, застрявшая в горле старой рыжей суки, время, которого вечно не хватает и которое как песок утекает сквозь пальцы, время, закрученное в тугую спираль. Время, которое я раздаю горстями всем, кто входит в мою жизнь.

Кто не работает, тот не ест. А кто не ест, тот умирает. Я тоже имею право на 90 дней жизни в году! Я могу в эти дни работать и заработать на остальные 275 дней, чтобы не умереть с голоду.

Доверие и подозрительность. Проницательность и любезность. Скромность и уважительность и еще нечто неуловимое составляют мозаику германской души. Но есть версия, что душа нисколько не изменилась за тысячелетия. И культура все та же и даже похожая на культуру других народов.

Одной музыкальной немочке, которая бойко играет на фортепиано и виолончели, я целый вечер читала свои стихи. Удивительно, что она точно угадала, о чем идет речь и подробно рассказала мне, ни слова не зная по-русски. Включая интуицию, я изучала немецкий. Теория впитывания и проникновения в структуру языка. «Я дышу – и значит, я живу!»

– А вы сколько времени уже здесь?

– Полтора года.

– Много. Водку еще не пьете?

– В каком смысле? – Я пожимаю плечами.

– Ну как, тут без водки тяжко жить. Без водки никуда. Как же без водки…

Седоволосый дядечка стоит в коридоре церкви перед исповедальней и ждет своей очереди.

 – Я надолго, – говорит он всем и снова погружается в крохотный зеленый словарик.

Батюшка исповедует по средам и субботам. Внимательно выслушивает каждого прихожанина, из которых далеко не каждый владеет немецким языком. А это ведь очень страшно, когда вокруг тебя все говорят, а ты молчишь и ничего не понимаешь Состояние отверженности. Как в безвоздушном пространстве. И, конечно, хочется дышать и знать язык как родной!

– Я вам признаюсь, – я здесь работаю. Только эта информация не для всех.

Немолодая, но интересная дама в элегантных шортах и спортивной маечке сидит за столиком около туалета. На столике на белой салфетке стоит букет цветов. Лежит газета «Московский комсомолец», бутерброд с сервелатом и чашечка кофе.

– У меня везде чисто – и в мужском, и в женском. Грюз Гот, это мой знакомый пошел, я уже тут многих знаю.

Место в туалете найти трудно. Туалет принадлежит ресторану, а ресторан расположен на последнем этаже модного магазина одежды. Так что эта информация действительно не для всех.

 – А я бы не смогла жить в России, ведь там так холодно. А как же маленькие, совсем крошечные детки, когда на улице идет снег. Моя подруга Уте, кутаясь в теплую шаль, поглубже с ногами забирается в кресло. Она привыкла к теплу. О России она знает только из телевизора.

Вюрцбург, 1999 год