Когда я был ещё маленький, в самом деле очень маленький, я сам с собой играл в игру: крепко зажмуривался и придумывал себе то, что хотел бы видеть в мире: коз, которые доятся сами, ежевику размером с яблоко и прочие детские выдумки. Но когда снова открывал глаза, всё было как раньше. Теперь-то я уже знаю, что отвернуться от нежелательного не помогает; если не хочешь видеть осу, тут-то она тебя и ужалит. Так уж оно, и с этим надо жить: после несчастья Гени стал калекой, и даже если используешь более щадящее слово, это делу не поможет.

Поли думает, что можно изменить мир кулаками или дубиной, поэтому он хочет стать солдатом, как дядя Алисий. А пока что он сколотил звено во главе с самим собой, младший Айхенбергер у них знаменосец, а Мочало барабанщик, они собираются в тайном месте и играют в войну. Всё держат в тайне, чтоб никто про то не знал, но я всё равно знаю, потому что Мочало мой друг и всё мне рассказал. Мне пришлось ему побожиться, что не выдам ни слова, иначе он попадёт под самосуд, уж не знаю, что это такое. Я тоже хотел примкнуть и сказал Поли, мол, не знаю, что вы там вместе затеваете, но не нужен ли вам метатель камней. Но он сказал, что я ещё маловат для таких дел и не пойму их намерений. И уж потом я увижу, что об их делах ещё долго будут помнить. Когда он такое говорит, у него блестят глаза. Боюсь, не будет ничего хорошего из того, что они замышляют. Нельзя говорить такое о своём брате, но я действительно думаю, что Поли не самый умный. Я однажды слышал такое: у кого много мужества, у того не остаётся места для рассудка. Я был бы рад, если бы Поли больше походил на Гени.

Гени между тем уже гораздо лучше, слава всем святым заступникам. Всего несколько недель миновало с момента несчастья, а он уже почти прежний Гени, только без одной ноги. Обрубок уже заживает, по его словам, только этого не видно под затвердевшим слоем смолы. Боль, наверное, ещё есть, причём больше, чем он признаётся, но гораздо больше ему мешает другое: он до сих пор чувствует свою ногу, которой у него больше нет. Он может сгибать колено, которое отрезано, и даже может шевелить пальцами, или ему всё это кажется, как будто его нога – один из призраков, которые то и дело появляются в рассказах Чёртовой Аннели, похороненных, но всё ещё живущих. Мученик на росписи церкви Петра и Павла, картинка в Евангелии в самом конце, мужчина, чья голова лежит у него в ногах, – ему, я думаю, мерещится то же самое. Ему кажется, что голова у него на шее, хотя на самом деле всё уже не так. А люди вокруг него чувствовали то же самое, потому что он святой.

Гени не святой, иначе бы на том месте, где погребена его нога, построили бы часовню, и это были бы мощи. Но я всё равно его немножко почитаю, потому что он такой отважный и уже снова делает такое, про что люди говорят, что это невозможно. Он даже ходит понемножку. Сперва пробовал прыгать на одной ноге, но ему трудно было удерживать равновесие. Теперь Цюгер смастерил ему костыли: две палки, к которым сверху приделаны короткие поперечины, Гени зажимает их под мышками, и я уже иногда забываю, что раньше он передвигался по-другому. Когда он хочет встать из лежачего положения, второй ноги ему не хватает больше всего, я и не знал раньше, как это трудно. Я бы ему помог, но он упорно корячится сам и добивается своего. Он долго думал и нашёл решение: теперь его соломенный тюфяк лежит подле стола, и так он может подняться, держась за ножку стола. А труднее всего ему приходится в отхожем месте: как присесть на одной ноге? А помощи он не хочет, и мне приходится делать вид, что мне тоже приспичило, и тогда он может держаться за меня.