Про такой обычай я ничего не слышал и попросил у Лауренца объяснений.

– Теперь такого больше не делают, – сказал он, – может, как раз из-за того, что тогда случилось в Эгери, но в старые времена было так, что судья, вынесший смертный приговор, приходил через три дня на могилу казнённого и высыпал на неё горсть соли, чтобы показать, что на этом месте во все времена больше ничего не вырастет. Это как-то связано с Библией, и если хочешь знать точно, спроси у господина капеллана.

Между тем могилка для ноги была бы уже готова, но я продолжал ковыряться в земле, потому что хотел непременно дослушать историю до конца.

Не только судья явился к холму казни, сказал Лауренц, но вместе с ним и все попрошайки и карманники; потому что таков обычай, что после посыпания солью все, кто голоден, приглашаются на суп, а голодных много. Собралось там много народу, и поэтому было много свидетелей того невероятного, что там произошло. Судья встал под виселицей, по могиле не было заметно, что её уже трижды заново закапывали, и монах прочитал молитву. Потом работник протянул судье мешочек с солью, тот его взял и хотел уже посыпать могилу, но тут из-под земли выпросталась рука – и хвать его за запястье.

– То была рука казнённого, – сказал старый Лауренц, – и она схватила судью так крепко, что тот не мог её ни вытянуть, ни вырвать. И тут судья упал на колени, заплакал и стал бить себя в грудь, крича: «Да, да, я сам её убил!»

Только после этого рука его отпустила. Представь себе только, судья сам был виноват, он хотел от девушки кое-чего незаконного, хотел её принудить и при этом задушил. И после этого обвинил невинного, чтобы прекратить поиски убийцы. Но не ушёл от судьбы. Его повесили на той же виселице, что и его безвинную жертву, а поскольку его судейская служба была только маской, у него с лица перед тем стянули кожу.

– Но это сделал уже не мой пращур, – закончил свой рассказ Лауренц, – он с того дня больше никого не казнил, никому не отрубал руку и не отрезал ухо, но он трижды зарывал могилу невиновного, ему была дарована привилегия могильщика, ему самому и всем его потомкам.

– А что было с невиновным? – спросил я.

– Тот покоится на кладбище, пот тяжёлой могильной плитой, не знаю, то ли её положили из уважения, то ли из страха, что он и в четвёртый раз выберется из земли.

Вот что рассказал мне старый Лауренц. История была такая страшная, что мне потом каждый день мерещилось, как я кладу отрезанную ногу моего брата в могилу и засыпаю её землёй. Я ещё подумал, не прочитать ли молитву, но как-то не вспомнил ни одну, какая подошла бы к ноге.

Поли сломал нос Мочалу, и это плохо. Не из-за носа, он-то снова срастётся, а как знак того, что Поли вообще уже не владеет собой. Это как с деревом, которое пульнуло Гени, как стрелу: стоит его только задеть – и происходит самое худшее. При этом Мочало ведь не со зла, а просто хотел знать, заживает ли у Гени его обрубок. Он только выразился глупо, спросил: «А как дела у вашего калеки?» – и Поли тут же протаранил его головой.

Всякий раз, когда Поли учиняет что-нибудь подобное, мать берётся его защищать и говорит, что он не замышлял ничего плохого, а наоборот даже похвально, что брат так дорог ему и он не может перенести, что тот теперь без ноги. Но я не думаю, что ярость Поли происходит от сострадания. Она происходит от чего-то другого. То, что с Гени случилось такое несчастье, для него всё равно что наша деревня проиграла в драке, а поражения в бою он переносит плохо. Виновато, вообще-то, дерево, но дереву не отомстишь, вот он и набрасывается на любого, кто попадёт ему под кулак.