– Единственное не повергает в уныние, – сказал дед, – что покидается не лучший из миров.

– Вы верующий? – спросил Максим, объезжая ухаб.

– Относительно.

– В каком смысле?

– Ну, как зафиксировано в пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».

– Но ведь у вас – грянул?

– Частично. – И пояснил: – Мои анализы отослали в Москву на консультативный совет.

– И долго еще ждать?

– Завтра должно быть все до конца ясным и понятным.

– А почему вы сказали, – повел дальше Максим, – что мир сейчас не лучший?

– Женщины убили желание не только дальше жить, но и быть! – чуть запальчиво начал старик.

– В каком смысле? – притворился совсем непонимающим Максим.

– Ты посмотри, на что они похожи? Глаза не глядели бы! Потому сейчас самое время умирать. Одной жалкости – и, пожалуй, самой главной – меньше.

Максим поголовное оштанение баб принял более чем спокойно. Ну нравится им ходить в брюках, пусть себе резвятся.

Но почему-то многие мужчины, которых ему приходилось возить, прямо исходили возмущением.

Один капитан дальнего плавания сказал: «Одни из них напоминают известную породу глубоководных моллюсков. А другие явно смахивают на головастиков».

Артист же из Москвы, которого ему пришлось подвозить, так об этом выразился: «Бабы не понимают, что, надев брюки, они все свое несовершенство, а то и уродство показывают. Вон, полюбуйся! – указал он на чинно выхаживающую штанницу. – В юбке разве бы увиделась ее убийственная кривоногость?»

А через минуту он показал на другую: «А у этой, вон, смотри, задница какие гримасы делает?»

Про себя Максим с удовлетворением отметил: Вера сугубо юбочница.

«Великий человек придумал платья, – продолжал артист, – в нем женщина воспринимается как бы целиком. Объемно, что ли. Выделяются груди. Подчеркивается талия. Занимают внимание ножки. А в штанах она напоминает набор запчастей, из которых, в конечном счете, можно составить что-то похожее на утраченный оригинал».

И вот теперь этот старик тоже, как говорится, туда же.

А дед тем временем сказал:

– Мода – это смерть всего сущего.

С этими словами Максим и высадил старика у одного из крыльцов совбольницы.

– Раньше почти любой коммунист был двуруким.

Этот старичок был неостановим в словопотоке, поэтому Максиму не пришлось задавать ему как наводящих, так попутных вопросов.

– Что мужчину изводит? – продолжил дед. – Все, что женского рода. С одной стороны жена, с другой – партия. Или наоборот. Особого значения не имеет.

Он на миг замолк, как умер.

Максим впервые наблюдал такое состояние человека: остановившиеся глаза, маскоподобное лицо и, кажется, даже полное отсутствие дыхания.

И Максим почему-то подумал: уж не «ляснулся» ли его седок, как старик внезапно ожил:

– Помнишь песню «Партия наш рулевой»?

Он отмахнулся, мол, откуда тебе это знать, и продолжил:

– Так вот я не скажу, что партия управляла как-то не так или делала не то, что надо. Но она – угнетала. Хотелось…

Он опять вырубился, как это было давеча, и через минуту заговорил вновь:

– Я встречался с Солженицыным…

При упоминании этой фамилии Максим отослал себя памятью еще в одну недавнюю поездку, можно сказать, в довольно далекое путешествие. На этот раз ехать пришлось в Урюпинск.

Так вот с ним ехал тогда какой-то мужик, в прошлом, видимо, военный или что-то в этом роде.

И вот именно он первым в его машине заговорил об Александре Исаевиче. «Любопытная личность, – сказал он. – На сколько ходов все рассчитал».

Поскольку Максим Солженицына не читал, знал только, что рассказами «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» когда-то упивались в «Леспромхозе».

А вот «Архипелаг ГУЛАГ» читали вяло. А бывшие зэки, те просто-напросто плевались.