Кажется, незаметно для самого себя Максим испещревал записями блокнот за блокнотом.

Теперь он знал, что такое успех и как давить на ситуацию. А один пассажир говорил другому: «Надо клубиться, чтобы не допускать социального пробела».

Это было для него более чем непонятно. Но не в его правилах стало что-то уточнять.

Хотелось до всего дойти своим умом. Вот и нынче.

Мотор работал ровно, зато седок, не заполучив услужливую аудиторию, то есть, его друзья расхотели с ним ехать, пытался выдать напоказ если не всю свою жизнь, то хронику текущего времени.

По всему было видно, что он обречен на скандал.

И в это время впереди замаячила фигура какой-то старухи.

– Возьми ее! – приказал пассажир.

Максим остановил машину подле пожиловицы.

– Бабушка! – вскричал седок. – Говорят, старики терпением добывают нынешние тайны. Даже без профессиональной необходимости.

– Что-то ты такое мудреное несешь, – сказала бабка. – С этим вряд ли подстроишься под духовное ожидание.

Полупьянец как-то обреченно замолчал.

Словно ему показали картину его собственных похорон.

– Экологические проблемы, – начал он, – требуют…

Его остановил бабкин взгляд.

Иронично-насмешливый и вместе с тем неприязненный.

– Продолжение судьбы не требует оправданий.

Убивает пугающая бедность души. Когда и глубочайшая религиозность не поможет.

Выпивоха смотрел на старуху с немым любопытством.

– Вы даже героев не могли создать с реальным пафосом.

– Каких именно?

– Того же Николая Островского. Толдонили, что он за бедняков. А его отец был богатым из богатых. Да и бабы какие его окружали! Чего стоят Люся и Марта Пурень.

– Ну и чем они тебе не глянулись?

– Чего-то на наших марфуток не смахивают. И нужон он им был, чтоб после его причастия со Вселенной покрасоваться потом рядом, демонстрируя свою прозорливость.

Если честно, старуха все больше и больше нравилась Максиму.

А Арий, как – из разговора стало понятно – звали седока, явно был подрасстроен. Но не дерзко отступил, а как бы смиренно сдал позиции, смяв ту высоту духа, на которую уповал.

И банальное злословие к нему не возвращалось.

А она уже тачала ему античные истории, полные довольно искусных искренних переживаний.

К тому же подспудное недоверие не то что грубо трактовала, даже клеветала на инакочувствующих, но давала понять, что устройство мира далеко не безупречно и человек не способен его изменить.

Когда старушка объявила, что доехала, выпивоха был совсем трезв. И, перед тем как уронить себя в молчание, признался:

– Вот почему я закоренелый женоненавистник.

На этот раз Подруга Жены выследила его на вокзале.

Именно выследила, а не отловила, как это было раньше.

Тогда она попросту звонила ему на мобильник и назначала место, где ждет.

Это и квалифицировалось как отлов.

А выслежка – другое.

Тут она, стоя в тени деревьев, увидела, как он высадил пассажиров, и подошла, удивив уже тем, что хоть и неряшливо, но была повязана платком.

– Ты знаешь, – сказала, – я теперь крещеная.

– Поздравляю! – буркнул он, явно не расположенный бесплатно возить ее по неведомым адресам.

– И можешь представить себе, – продолжила она, – что отец Евфрасий – монах.

Максим догадался, что она речь ведет о том священнике, который ее крестил.

– Ну и что, – нарывуче вопросил он, – радоваться тому или соболезновать?

Она в упор глянула на него.

И он впервые обратил внимание, что у нее зеленые глаза.

И вообще, казалось, что в ней произошла какая-то перемена. Как будто она провалилась в некую яму и оттуда вялым голосом сообщает, что не может выйти в свадебном наряде.

Но главное, исчезла витиеватость ее речи.

И эта обыкновенность даже, кажется, обескуражила Максима.