Гром последнее понял прямолинейно.

– Где? Какую перчатку? Куда она упала? Я не вижу. Щас! – полез под стол.

Палий придержал товарища.

– Толян, упадёшь. Не ищи. Это фигурально. Наш друг, полковник Ульяшов, Лев Маркович, бросает нам вызов своими войсками. И месяца, говорит, не пройдёт, как они нас, он нас…

Гром уже водрузился на стуле.

– Он – может. Они нас – нет. – Голосом миротворца заявил он.

– И я так думаю, – согласился Палий, и решительно протянул руку Ульяшову. – Ладно. Что вы нас… эээ… что мы вас… Спорим… что ты сказал. Слово офицера! Слово офицера?

Ульяшов вскакивает, не очень правда ровно, но решительно.

– Согласен! Слово офицера! Ровно через месяц… Начиная прямо сейчас.

Вертолётчики тоже поднялись, встали, как смогли, подтянулись – знаковое событие, важное.

– Лучше с… завтра. – Миролюбиво предложил Громобой.

Палий согласился.

– Ладно, пусть с завтра. Гарантии? – Вопрос обращён был к Ульяшову.

Лев Маркович, чувствуя уже вкус первой победы, как некие фанфары, шире раскрыл душу.

– У меня вот такой командир… – сказал он, и показал в кулаке большой палец. – Одна фамилия чего стоит – Золотарёв. Слыхали? Золотая голова. Мужик. Золотарёв потому что. Стратег. Умница. Строгий, но душевный. Мой друг. Генерал сейчас! Да он со мной… мы с ним… Вот такой человек… Я уверен…

Палий перебил.

– Лев Маркович, товарищ полковник, на меня смотри, на меня… Ты первым сказал… Слово не воробей… Это вызов… Повторяю вопрос: ваши гарантии, товарищ полковник! Конкретно! Назовите гарантии.

Ульяшов хмыкает.

– Гарантии… Мои гарантии? Да пожалуйста. Если мы промажем… эээ… проиграем, что абсолютно исключено, да я, Шура, свой правый погон вместе со звёздочками на ваших глазах на сухую съем, и хромовые сапоги в придачу. Слово офицера! Век Стокгольма не видать! У меня знаешь их сколько там, в кладовке накопилось… Слово офицера! Меня там знают. А если вы проиграете, то…

Подхватывая, Палий продолжает:

– Мы твои сапоги съедим. Все! На сухую! Справедливо?

– Справедливо. – Подтверждает Ульяшов.

– И в кладовке которые, – дополняет Громобой и неожиданно логично, учитывая свою командировку, замечает. – Слушайте, ребята, а я же не смогу. Это не честно. Я же не здесь буду.

Палий его дружески одёргивает.

– Это, Анатолий Михалыч, в голову не бери, не думай. За тебя я здесь. Отвечу. Будь спокоен. – И неожиданно мягким баритоном, брови домиком, губы трубочкой, наклонившись над столом, тихонько поёт: «Родина слышит, Родина знает, где в облаках…»

Обнявшись над столом, головами друг к другу, полковники дружно подхватывают:

«…её сын пролета-ает. С дружеской лаской…»

Полковник Ульяшов решительно меняет слова: «…Но не сдаётся правый и смелый…»

И все трое громко заканчивают:

«…алыми звёздами башен Кремлёвских, смотрит она за тобою».

Палий, дружески ерошит рукой волосы на голове Громобоя.

– За тобой она, Толян, смотрит, за тобой! Не забывай там. Смотри по сторонам, и на приборы. Чтоб взлёт, как посадка… Понял? Сам знаешь.

Громобой кивает.

– Угу!

– Как учили. – Грозит пальцем Палий.

– Угу…

И вновь с этого места в сознание Ульяшова пошли мелкие провалы памяти с обрывками фраз: «ноу пасаран», это вроде бы он кому-то говорил; «я тебя уважаю», это вроде бы ему говорили; «слово офицера», это он клялся, жал ребятам руки и убеждал их – «назад дороги нет». Кому нет, какой такой дороги, куда?

Словно он какое-то кино плохое смотрит. Боевик не боевик, но похоже на индийскую оперу, мыльную, конечно.

В одном из очередных «просветов», Ульяшов неожиданно узнал свой голос, как со стороны, расслышал:

– …Это святое, ребята. Не вырубишь… Шаг сделал – иди. Слово дал – выполни. – Круто кому-то говорил Ульяшов, грозно и серьёзно.