– И что, там Европа? – спросил, наконец, Палий.

– А ничего Европа. Как услышали про наши войска, так и… – обрадовано начал было рассказывать Лев Маркович, но в голове его что-то резко качнулось, в желудке стало нехорошо, он замер. – Я больше не буду. – Рукой прикрывая рот, признался он. – Мне хватит.

Дальше у него вообще всё пошло с какими-то провалами в сознании. Друзья принялись помогать Лёве выйти из пике: обязательно, мол, нужно вот этим запить, а этим закусить, вот так нужно дышать, а два пальца в рот это в другом месте… Ульяшов тыкал вилкой в тарелку, что-то жевал, ел масло, глубоко носом дышал и… и… вроде помогло. Не тошнило уже. Туманность с глаз сошла, лица друзей уже фокусировались, в ушах звуки не двоились. Ульяшов повеселел, вновь вслушался в разговор. А говорил Палий про какой-то авиасалон…

– Какой авиасалон, где? – переспросил Ульяшов.

– Как какой, Лёва! Международный! – удивился Палий. – Наш Толян же летит. Вот он! Забыл? На «акуле» фигуры выписывать. Мы же только что за это… И стрельбы… показательные… потом!

– А, Толян, – вспомнил Ульяшов. – Гром молодец! Гром может.

Но Палий не услышал в голосе положенной в таком случае гордости за прославленных российских вертолётчиков.

– На авиасалон он летит, Лёва, на Международный! Это… Ты понимаешь, это… По настоящему, я говорю, летит защищать, по-взрослому. Не как вы там, с песнями и плясками. – Тут он осёкся, понял, что сказал что-то не то, прижал руки к груди. – Извини, Лёва, Лев Маркович, брат, я не то хотел сказать. Понимаю. Извини. Пошутил. Неудачный заход получился. Я говорю, молодцы вы! Как дали там, я читал… Ооо, скажи, Гром, ты читал?

Полковник Громобой разговор уже слушал вполуха, постоянно отвлекался на двух молоденьких женщин и одного парня с ними. Непонятно кто из них и куда летел, но сидя за столом, девушки улыбались только ему, как отметил Громобой. Меняя позы, девушки демонстрировали настоящему полковнику женские опознавательные знаки, своё вооружение, шасси… Вопрос Гром пропустил, к «заходу» готовился. Палий дёрнул его за рукав. – Не отвлекайся, Толя, – приказал он. – Это путаны. Ты читал, тебя спрашивают, читал?

Гася на лице смелую улыбку, которая предназначалась девушкам, Громобой ответил:

– И видел… по телевизору. Красиво.

– И меня показывали, видели? – Ульяшов качнулся, но удержался на стуле, быстро достал из портфеля журналы, газеты, всё, что из Стокгольма с собой привёз. Раньше хотел выбросить, как компромат, рука не поднялась, и вот, пригодились… Как доказательство славы своих войск, и себя самого. Всё в цвете, всё в картинках, правда, с подписями на шведском языке. Друзьям это было без разницы, да и фотоснимки говорили за себя. Палий даже хохотнул.

– Нам хоть шведский, хоть французский… Лишь бы баки полные и боезапас под завязку, да, Гром? Ты закусывай, Толя, закусывай. Лев Маркович, Лёва… – Палий вдруг раздвоился в глазах Ульяшова в хитрой улыбке. – А слабо, скажи, нас, авиаторов, например, победить, а? С одного захода. Зашёл так на точку и… тра-та-та… ракетами… в десятку, а? – затухающим, как Ульяшову показалось, голосом спросил он.

С этого момента нужно бы стенографировать. Потому что в данной ситуации для Ульяшова наступил очень важный момент, судьбоносный и сейчас, и, главное, позже. Но стенографиста или стенографистки ни за столом, ни рядом, к сожалению, не было, только они… эти… которые… пассажиры или кто они там, официанты, наверное, но далеко где-то, на периферии.

Вопрос Ульяшов почти пропустил, в себе копался, в своём физическом состоянии. Не слушал голос Палия. Ему сейчас было всё едино, что подбить, что утопить, естественно победить. Стоически боролся с наплывающей тошнотой. От того и пропустил Лев Маркович глубинный смысл вопроса, даже не вопроса, а возможные последствия. Искал в своём состоянии некий баланс. И он был, баланс тот, только его нужно было успеть зафиксировать, не расплескать. Не делать резких движений.