А вдали угрюмыми домами
Щерится притихший Петроград…
………..
Прошлое! Оно таким мне снится,
Как его увидеть довелось:
Белою, бессмертною страницей.
Пулею простреленной насквозь!
1949
132
Пора привыкнуть к маленькому дому
Неплотной двери, низкому окну,
И на тюфяк с примятою соломой
Пораньше лечь и отойти ко сну.
Все, что могла душа, и что умела —
Все свершено, и даже в пальцах нет
Охоты взяться за былое дело,
За ремесло перегоревших лет.
И пусть порою жизнь еще доносит
Свой блеклый шум, свой приглушенный свет —
Все спрошено! К чему вопросы!?
Осталось только: услыхать ответ.
1950
133. В комнате умершего
Да, опустело здесь… На кресле, за столом, —
Повсюду нет уже родного силуэта…
И эта тишина! И вот: не быть вдвоем…
Как это оправдать и как осмыслить это!?
И все-таки – не плачь! И комнату – покинь!
Сойди по лестнице и, стоя на пороге,
Вглядись в рассветную бледнеющую синь.
Ты видишь, это он шагает по дороге!
Не нужно! Не зови! Его уж не вернуть!
Но знай: он жив еще и жить ему без счета!
Он только погостил и снова вышел в путь.
И, слышишь, он поет! Вдали. За поворотом.
1950
134
Все узнав, от самой жгучей муки
До утраты самой роковой,
Научились мы лихой науке:
Не бояться в мире никого!
Ничего не просим мы у неба,
А когда и даст – не бережем,
И краюху поданного хлеба
Разрезаем найденным ножом.
И в глаза никто нам не заглянет,
И руки не тронет нам рукой…
Разве только на глухой поляне
Улыбнется рыжик золотой;
Разве только дикая малина
На сухом растает языке…
Нет у нас ни слуг, ни господина,
Жизнью мы проходим налегке.
Но за то, что все мы потеряли,
Одного мы друга обрели.
Он из ясной запредельной дали
В золотой спускается пыли.
И на плечи положив нам руки,
Нас целует в обожженный лоб,
Чтобы все земные наши муки
Звездным утешеньем замело.
1951
135. Разговор с самим собой
Подойди. Здесь тихо и темно.
Мы с тобой совсем наедине.
Где ты был, любимый? Как давно
Ты не исповедывался мне!
Что сегодня странный ты такой?
Расскажи мне все, не утаи!
Почему твои, мой дорогой,
Руки холоднее, чем мои?
Верно, никому не протянул,
Ими никого не обогрел,
А по локти в прорубь окунул
И над этой прорубью сидел.
И теперь стоишь передо мной,
Без вины, а все же виноват,
С потаенной мыслию одной:
Отмолчаться – и опять назад.
Надо бы тебя мне пожалеть,
Научить науке золотой,
Той, как можно целый мир согреть
Маленькой своею теплотой.
Только наша доля такова,
Это здесь издревле повелось:
И один как будто мы – а два,
Ближе братьев, а должны быть – врозь.
Знаю я, что трудно одному.
Чую, что тебе не сдобровать…
Дай, тебя покрепче обниму!
Может, и не свидимся опять…
1950
136. Христианская муза
Когда апостол Иоанн
В ночи повествовал о Боге,
Нежданной гостью дальних стран
Явилась муза на пороге.
Блистательно обнажена,
Она едва внимала Слову.
Казалось, вот сейчас она
Покинет этот край суровый.
Но Слово зрело и цвело,
Переливалось теплой кровью,
То мудростью спокойно жгло,
То кроткой мучило любовью.
И муза ближе подошла
И, кутаясь в овечьи шкуры,
На край убогого стола
Присела девочкою хмурой.
И длилась ночь. И пел рассказ.
И, незаметная дотоле,
Морщинка меж лучистых глаз
Легла, чтоб не исчезнуть боле.
И жалость скорбью обожгла
Уста, и навсегда богиня
Голгофы оцет пролила
В прозрачный мед своей латыни.
На шее девственной она
С тех пор прохладный крестик носит
И, терпелива и нежна.
Для нас у Бога песен просит.
1947
137. Терновник
Снежной пеной, кружевом нездешним.
Весь – несбыточная чистота.
Вот он вьется по оврагам вешним…
Деревце, терзавшее Христа!
Мне таким тебя увидеть внове!
Для меня ты в памяти цвело
Только каплями тяжелой крови,
Умывавшей бледное чело.
И забыл я, что в начале мая
Ты цветешь, как в мире все цветет,