– Да не надо, не надо, – протестующе замахал рукой Шитов, пробегая глазами рукопись, – я и так уже вижу. Изложено всё логично, чётко, как раз так, как требуется. То, что называется, «не в бровь, а в глаз». Дальше уже моя работа. – Он наконец поднял голову и с неимоверным облегчением вздохнул. – Вы даже и представить себе не можете, Александр Дмитриевич, какой вы камень сняли с моей души. Столько развелось их сейчас, этих графоманов, лезут во все щели, как тараканы, – хищные, настырные. Ну, обычного автора отошлёшь: вы на верном пути, работайте – так он через год-два только придёт, а эти за неделю могут целую эпопею отгрохать. Всё, собаки, описывают: как он встал, что за завтраком ел, какие мысли его при том посещали. Да ещё некоторые навострились на диктофон набалтывать. Пока машинистка ему один роман отпечатывает, он, глядишь, уже другой, новый, натрепал. Ну да ладно, заговорился я, спасибо большое, я теперь ваш должник.

«– Башкин отделяет Сына от Отца, – грозно сверкнул глазами Макарий, – равенства их не признает. Говорит: если я Сына прогневлю, так Бог Отец при втором пришествии освободит меня от мук, а если Отца прогневлю, так Сын меня не избавит.

Артемий чуть заметно повёл плечами, спокойно выдержав испытующий взгляд митрополита:

– Матвей ребячье делает и сам не знает, что выдумывает. А в Писании того нет, не отражено и в ересях. Знание его шатко, незрело, но почто же не мог отец Симеон его в вере укрепить? Ведь сомнения его не от ереси идут, а от неведения.

Макарий свирепо раздул ноздри:

– Матвей еретик, иначе бы не сидеть ему здесь сейчас перед нами. Вина его достаточно ясна, и нет никаких сомнений в том, что он заслуживает самой мучительной казни.

– Меня вызвали еретиков судить. Судить, а не предавать их казни. Да здесь и еретиков нет, и в спор никто не говорит.

Макарий рассмеялся скрипуче и огляделся, как бы призывая весь Собор Освященный в свидетели:

– Как же не еретик Матвей, коли он молитву написал одному Богу Отцу, а Сына отставил?

– Нечего и выдумывать было: ведь есть молитва, написана, Манассии к Вседержителю.

– То было до Рождества Христова, а кто теперь так напишет, тот еретик!

– Но Манассиева молитва в нефимоне в большом написана, и говорят её.

Макарий не вытерпел, ударил кулаком по столу и злобно выругался.

– Если ты виноват, то кайся! – уже закричал он.

– Не в чем мне каяться, – всё так же выдержанно ответил Артемий, – я так не мудрствую, как на меня сказывали, всё это на меня лгали: я верую в Отца и Сына и Святого Духа, в Троицу Единосущную!

– Зачем же ты убежал тогда самовольно? – Митрополит ехидно улыбнулся и глубокомысленно замолчал, как бы вновь призывая в свидетели Собор.

– От наветующих меня убежал! – пожал плечами Артемий. – До меня дошёл слух, будто говорят про меня, что я не истинствую в христианском законе; я хотел уклониться от молвы людской и безмолвствовать.

– Кто же эти наветующие на тебя? И отчего ты не бил челом государю и нам, не свёл с себя навета, а бежал из Москвы безвестно? Вот это тебе и вина. Что же ты молчишь?..»

Крупейников вдруг ощутил в себе то радостное возбуждение, которое всегда охватывало его, когда он бывал переполнен, когда единственным стремлением его становилось – разрешиться от бремени мыслей, распиравших, разрывавших его изнутри. Он никак не ожидал, что всё так просто, думал, что придётся долго перекраивать текст, переписывать, а предстояло лишь одно место чуть-чуть расширить, углубить. Не перемещая основного акцента, но показав, с какого момента началось омертвение. Стало меньше пищи уму, и усыхать, иссякать стала понемногу Мысль. Всякая Смута начинается в душе, но началась она не тогда, когда было дозволено сомнение, а тогда, когда было принято решение положить сомнению этому конец. Собор 1553—54 годов…