Горошко вообще мастер на все руки: унитазы – он! Кочегар запьет – он! Решетки – он! Демонтировать – он же! Водопровод, электричество – незаменимый человек. Даже паркет… Хотя в больнице всюду линолеум.

Пусть жена считает меня ненормальным – это ее дело.

Главное – не отрекается. Я ей честно все выложил: в больнице куда лучше! Чем на работе и дома. «А питание? Совести у тебя никогда не было!» – кричит она своим бесцветным голосом. Питание, и правда, отменное… Она у меня кулинар. И человек. Но у нас как-то теплее… Никто никому никаких претензий. Народ без всяких амбиций – какие могут тут тревожить надежды и упования? Разве что на лишнюю сигарету… И если кто кому скажет: «Дебил!» – то не обидно. Передачами «с воли» делятся поровну в обязательном порядке – это святое! «Город Солнца» – ей богу! О каком мечтал Кампанелла или кто там…

Белесым облаком надо мною пухлый живот, прикрывающий непроросший желудь. Я с наслаждением погружаюсь глубже в горячую воду, но кстати ли мои размышления о том, что художественное в художественном, как и в философском, отодвигает срок попадания автора сюда. Взять хоть того же Ницше…

Просперу Мериме

Однажды, в начале апреля 1812 года, в тишайшем венском кафе, между яблочным пирогом и чашкой кофе, я обнаружил, что отцовское наследство исчерпало, наконец, свои возможности поддерживать тот образ жизни, какой я усвоил себе в университете. По недолгом размышлении, тут же, за мраморным столиком, я нашел выход из положения, какой открыло для себя целое поколение промотавшейся молодежи начала века: путем несложных манипуляций, на последние крохи был приобретен мною офицерский патент, и я присоединился к несметным толпам, двинутым по дорогам Европы железной рукой императора. Через две недели я очутился в Царстве Польском, в городишке, чье название навсегда выветрилось из моей головы. Опередив свой полк, находящийся еще на марше, я застрял в придорожной траттории, или по-здешнему корчме, где мои товарищи по несчастью коротали время в компании офицеров корпуса князя Шварценберга[11] за бильярдом, картами, курением трубок и сигар, крепкими напитками и однообразными дорожными разговорами. В случае внезапного начала военных действий, ввиду предстоящих в наступлении потерь офицерского состава, нам надлежало присоединиться к ближайшим воинским частям.

Суета и гам стояли невообразимые, и вскоре я потерял терпение и не мог думать ни о чем ином, как только о приказе. Мой денщик, долговязый костлявый бретонец (упокой, Господи, его грешную душу), с утра был отослан на станцию, и мы ждал его, как сыны израилевы ждут своего Избавителя. Изрядное уныние наводили на меня бредущие по дороге нескончаемые войска, и в особенности нарядные офицеры, гарцующие на сытых лошадях – уверенные, занятые своим делом… Приказа ждали со дня на день и каждую минуту. Заветное слово вот уже несколько раз вылетало из обрамленных усами ртов вместе с клубами табачного дыма – но все напрасно! – то были лишь пустые слухи. Удивительно работает в таких случаях курьерская служба – порядка тем меньше, чем более его требуется. Должно быть, уже в десятый раз попытался я обнаружить новое в трехдневной давности газетах, но потерпел очередное фиаско и обратил свое измученное внимание к бильярду. Крошечное зальце, куда был втиснут этот чуждый обстановке предмет (приобретенный, а возможно и позаимствованный нашим хозяином в каком-нибудь разоренном имении), едва вмещало его, так что у окна оставалось еще место для небольшого стола и десятка стульев, на одном из которых я имел честь восседать. Зальце это, отделенное от большего помещения, именуемого «людовой», служило своеобразным прибежищем тем господам известного сорта, которые после 19 июня