Да, мы ехали из Бадена, муж… сидел и писал что-то в своем компьютере. А я взяла и вышла на станции…

– Как себе хочешь, а я молчать не буду. Можешь уши заткнуть. Хотя тебе нечем. Пальцы у тебя такие, что в уши не влазят… такими пальцами… Можешь надергать из матраса ваты, если хочешь. Но своего матраса я тебе не дам, а твой обоссаный. И выключи телевизор – ты и так идиот: причем не просто, а с медицинским диагнозом. Что у тебя там написано? Ага, вот-вот… Выключишь – дам сигарету. Но не сейчас, – когда на прогулку поведут. Потому как ты во время оправки норовишь… а за это наказывают. Садко на тебя и так зуб имеет!

Эта относительно складная речь доносится под навязчивое журчание: за ломаной фанерной перегородкой – унитаз.

Глаза бычьи, невиданных размеров живот укрывает непропорционально скромный пенис. Похож на кого-то из «Двенадцати цезарей», скорее всего, на Виттелия, а может и на самого Нерона. Неподвижный взгляд присущий статуе, не живому голому человеку. Тщательно моет резиновой губкой любого желающего. Вначале я заподозрил у него латентный гомосексуализм – но зря. Просто любит мыть. Имеет склонность поддерживать вылезающего из ванны, открывать двери, а также брить и причесывать. Доброта (к удивлению обывателя) может быть и симптомом заболевания, но она примиряет с обстановкой. С тем, что и губка, и мыло, и выдаваемый ежепомывочно одноразовый бритвенный станок, и расческа с выломанными посредине двумя зубьями на все отделение в единственном числе. Спасает то, что моются редко и неохотно. Желающих обычно, не больше шести-восьми, и станка хватает на всех.

– Вотымено! – сказал Сельдюша.

– Зельдин! – пытается крикнуть медсестра, но из набитой железом пасти вылазит «Сельдин!» А Натан Ароныч и видом схож с пересохшей морщинистой селедкой из колхозного магазина, и запах от него тот же…

Языковая норма в больнице, как мне думается, куда как подвижней, чем за ее стенами. Стоит ли говорить о причинах?

Больница ведь модель общества. Причем – и я в этом уверен – куда более эффектная, чем тюрьма. Так называемая «феня» есть порождение не только и не столько мест заключения, но уголовного сообщества вообще, как отдельной социальной группы. Душевнобольные же не принадлежат к какой-либо консорции, а являются совершенно обычными членами общества, каковыми считают себя сами. Им вовсе не нужно сочинять какой-то особый «душевнобольной» язык, дабы отделить себя от небольных. То, что мне приходится наблюдать здесь является динамикой обычного языка в пространстве необычной психики.

Превращение Зельдина в «Сельдюшу» можно считать определенным симптомом, каковой наблюдаем ныне повсеместно. Например, совершенно нормальный офисный служащий, круглосуточно надрачивающий свой айфон, вместо «я вам позвоню» долбит отманикюренным пальцем: «я вас наберу». Человек этот окончил высшее специальное учебное заведение.

Имеет даже что-то похожее на манеры. Успешно трудится на своем посту. В связи с чем следует считать вышеприведенное «я вас наберу» вполне пристойным выражением, надежно вошедшим в практику межличностных отношений не только в одном отдельно взятом офисе, но и в межофисном простран стве. Именно офис, но не семья есть та основная ячейка где формируется парадигма этих самых отношений. И не беда, что «набирающий» человек в культурном отношении «ни то, ни се». Об этом последнем словосочетании следует сказать несколько слов: в подростковые мои годы так было принято обозначать промежуток между половым органом женщины и ее же анусом.

Между тем никто – вы слышите? Никто! Ни один из наших не заслуживает подобного наименования. Даже Шеншин, который подымается с кровати лишь в столовую да в туалет.