За простой и кроткий нрав Годунову любили простые люди, миловидности Ксении дивились иностранцы, мастерству её рукоделия могли бы позавидовать ювелиры. Ей посчастливилось сочетать красоту с умом, получить прекрасное образование и знать несколько языков. Однако дочери царя Бориса не повезло жить в эпоху Смуты – злоключения наваливались на царевну так же, как интервенты наступали на её Отечество. Ксении было 16 лет, когда её отец был помазан на царство, и всего 23, когда Лжедмитрий I, удавив мать и брата, заточил молодую царевну в доме князя Масальского, сделав своей наложницей…

Проводив писца Ивашку долгим взглядом, воевода сделал несколько шагов на слабеющих ногах и встал в сажени от Годуновой – ближе подойти боялся, шумно вдыхая осенний воздух.

–Ну что, пёс, – не оборачиваясь, тихо произнесла Ксения, – пришёл полюбоваться на дело рук твоего хозяина и на моё бесчестие?

Её слова, скатываясь с губ, словно ледяные глыбы, с размаху били под дых, вымораживали, сбивали с мысли, заполняли всё естество воеводы обжигающим холодом.

–Ты несправедлива ко мне, царевна, – натужно прохрипел Долгоруков.

Он сделал ещё один шаг. В ту же секунду Годунова стремительно развернулась, и в доспехи воеводы упёрся трехгранный узкий клинок.

“Мизерикорд, кинжал милосердия”, – скосив глаза вниз, узнал князь "осиное жало".

Упирающееся в грудь оружие в руках Годуновой, как ни странно, успокоило его. Перестали предательски дрожать руки, прошел спазм в горле. Только шум в голове и частое уханье сердца оставались немыми свидетелями душевного смятения. Князь медленно опустился на колени. Сталь с визгом скользнула по доспехам и уперлась в незащищенное горло. По коже побежала тонкая рубиновая струйка.

–Так будет проще и быстрее, – шумно сглотнув, сказал воевода. – Но знай, царевна, что я ни в чем не виноват ни перед тобой, ни перед твоей семьёй…

–Ты присягнул самозванцу, моему насильнику, убийце моей матери и законного наследника – моего брата…, – у Годуновой задрожали руки и губы.

–Только ради того, чтобы спасти хорошего человека, – перебил князь ее взволнованную речь…

–Ты был среди тех, кто насильно постриг меня и увёз в монастырь… – выкрикнула царевна, и ноздри её затрепетали.

–Выбор был невелик, – смиренно возразил Долгоруков. – Тебя должны были удавить в тот же вечер. Келья всё же лучше веревки убийцы. Жизнь лучше смерти…

–Лучше?!! – черные глаза Годуновой метнули молнии. – Чем лучше? Тем, что теперь я умираю каждую ночь, вспоминая свой позор?

–Лучше тем, – твёрдо произнёс князь, – что живым под силу что-то исправить, и ежели тебе кажется, что можно что-то изменить, убив меня, делай это, не задумываясь…

Рука царевны повисла плетью, кинжал выпал из ослабевших пальцев, шумно ударившись о настил. Годунова резко отвернулась, чтобы Долгоруков не увидел предательски хлынувшие из глаз слёзы, и неожиданно совсем по-детски всхлипнула. Князь тяжело поднялся с колен, вплотную подошёл к молодой женщине, изо всех сил сдерживая непреодолимое желание обнять её, спрятать у себя на груди, закрыть обеими руками от окружающего злого мира, но странная немощь снова парализовала всё его тело. Воевода сконфузился от собственной непривычной робости и, не в силах побороть нерешительность, крепко сжал рукоятку меча, словно тот пытался сбежать из ножен куда глаза глядят…

–Я докажу тебе, моя ненаглядная государыня, что токмо волей твоей существую на этом свете, – произнёс Долгоруков, склонив голову, – понеже являюсь рабом твоим с того дня, как увидал на Пасху пять годков назад, и нет мне с тех пор ни сна, ни покоя. И в Москву примчался, и самозванцу присягнул, как узнал про твоё пленение, и всё токмо ради того, чтобы иметь возможность приблизиться к твоей темнице, увидеть, а паче чаяния – выкрасть тебя. Но не успел…