Часы показывали седьмой час, «значит, ещё осталось время», – про себя подумал Афанасий, ведь их посиделка в баре назначена на десять, но больше его заинтересовала лежавшая на полу колбаса, которая должна была быть сердцем. Платок пропитался жиром, парень почувствовал это, когда стал убирать остатки еды, неожиданно для себя он аккуратно положил его в карман штанов, который, верно, тоже покрылся пятнами, источающими зловоние. Картины на коридорных стенах, как всегда, были скошены, но сейчас Афоне казалось, что им оставалось немного, чтобы упасть. Зимние пейзажи искажались, превращаясь в грязные и запустелые улочки, переполненные мусором и вечными скитальцами, которые обречены на бесконечную жизнь во тьме без малейшего проблеска света. В одном из силуэтов он заметил человека, похожего на него, и стал тихо-тихо приговаривать имя своей Звезды:

– Астра… Астра, – парень будто умолял её прийти к нему и утешить, одарить теплом своего света, который должен быть лишь его.

По коридору кто-то пробежал, зацепив портфельчик, упавший с грохотом на пол. Из него что-то покатилось за одну из тумб, но пришедший туда Афанасий не нашёл этот предмет, а увидел книгу немецкого философа, которая была открыта на небольшом рассказике. Он подумал, что раз времени много, то стоит приобщиться к сознанию той, кем он вожделеет. Проходя в комнату матери, парень снова вглядывался в картину вечной мерзлоты, где все силуэты вдруг попрятались по своим маленьким заледенелым избушкам, но их горящие глаза пристально наблюдали за Афанасием, который уже не пугался фантомов, он начал привыкать к подобным вещам и пытался объяснить для себя подобное с точки зрения логики, но не все цепи получалось связать воедино, создав веретено благоразумия. Большинство его догадок сводилось к тому, что его режим сна слишком нестабильный, что медленно делает из него безумца.

Комната матери теперь тоже освещалась светом обычных ламп, выливавших в мир свои ядовито-жёлтые лучи, цветы, озаряемые этим светилом, казались уродливыми пришельцами из других миров – временными поселенцами в нашей вселенной. Афанасий уже привык к этой обстановке, но чувство одиночества никогда не покидало его душу; нельзя привыкнуть к тому, что постепенно убивает тебя. Окна, выходившие на балкон, были занавешены красным тюлем, развевающимся знойным ветром, приходящим из далёких южных краёв, если смотреть только в сторону улицы, встав спиной к огромному шкафу-стенке, который хранил различные сервизы, то можно подумать, что ты находишься в византийской палате и что вскоре тебя вызовет на аудиенцию сам Юстиниан Первый, измученный погромом своей державы.

Улёгшийся на кровать парень начал читать рассказец, но быстро погрузился в мысли и уже не мог понять, что с ним происходит. Афанасий осознавал, что не в силах продолжить читать, поэтому ему пришлой вернуться на кухню с книгой в руках, лишая комнату света и оставляя её в ледяном одиночестве, которое не таяло даже от весеннего тепла.

И снова эти плитки, которые ему хотелось разбить, дабы прервать их мучения, бросались в глаза зелёным цветом, получающимся под светом уродливых ламп, мерцающих, будто говорящих на азбуке Морзе, но их слова, будто речь безумца, была несвязна и неразборчива для того, кто не желает их понять.

– Кружка кофе точно не помешает, – прошептал Афанасий и поставил заржавевший чайник на конфорку газовой плиты, но где же спички? – я всегда оставлял их тут.

В голове прошмыгнула смешная мысль о том, что Ольга Николаевна начала курить и, как маленькая девочка, стала прятаться от своего сына, чтобы её грешок не раскрыли. Парень улыбнулся и пошёл в свою комнату, где всегда была его любимая, зажигался, оставшаяся от деда. В коридоре он снова остановился возле мёрзлого пейзажа и окончательно решил его судьбу, вернув картину в ровное положение. Теперь весёлые люди не казались такими страшными, как были раньше, бабы в шалях носили коромысла домой, чтобы растопить тёплую баню, а мужики занимались хозяйством, но объединяло их одно – умиротворение, ложащееся на их дома по ночам. Афанасия прельстило то, что он смог сделать их жизнь лучше, он почувствовал себя создателем и, расплываясь в довольной ухмылке, прошёл в комнату, где на столе лежала серебряная зажигалка с языческим солнцем на ребре, которое переливалось, как настоящее, создавая блики на стенах, которые бегали по ним и, по-видимому, играли в салочки друг с другом. Он загляделся на зажигалку и предался фантазии, которая показывала ужасные картины смерти его предка, но вряд ли это было в реальности, поэтому подобные эпизоды никак не задевали его душу, но оставляли в ней небольшой осадок, который быстро проходил.