– Ага, с меня труженик сейчас – пародия и посмешище. Сусло неделю бурлило в доме, теперь отправим его и надолго в подвал. Ну, ты знаешь, что нужно: чистое не оцинкованное ведро, ковшик, лейка марля, как обычно.

Десятилитровые баллоны стояли в углу коридора, закрытые от доступа дневного света. Здесь же был люк в подвал. Сам подвал находился под домом.

Работа закипела, делали всё молча, потому что всё было привычно и отработано… до поры, пока Фёдорович, державший баллон с суслом не сделал рывок и сливаемое сусло не выплеснулось из удерживаемого женой дуршлага с марлей, для процеживания сусла.

– Ё…, – сложенное в два этажа нецензурное выражение непроизвольно вырвалось, от негодования и злости на себя, за такую небрежность. – Господи, прости и накажи меня, грешника! – Затем уже более спокойно, но негодующе, продолжил, – вот почему всегда так получается: когда праздник, то или что-то срочное нужно сделать, или просто тянет поработать; вот сдерживался сколько, контролировал себя везде и во всём, а тут… всё равно, что лукавый опять соблазнил. Я его и имя не употреблял скоко. И, на тебе, «картина матом». Господи, прости!

Люба молча выполняла поставленную задачу и делала вид, что ничего не произошло, знала – затронь Кирюху сейчас, сделай замечание или даже начни успокаивать – всё, тогда и небу будет жарко.

Через минуту, «искушённый», успокоился. Дело пошло. Перелили, процедив, один баллон, другой и опустили в подвал, где процеженное сусло, с добавлением сахара снова перелили в чистые баллоны и поставили на «затвор». Оба раза самое тяжелое в подвал опускала Любава, давнюю зная проблему мужа с позвоночником, а теперь ещё и сердцем.

Перелили уже последний бутыль, жена пошла на кухню помыть тару под сусло, а Кирилл Фёдорович, так как давно отвык от перекуров, решил: «Чего тянуть кота за хвост», время идёт. Жене ведёрко полное тоже тяжело, сейчас отолью в трёхлитровку, будет легче и сподручней, не расплескает».

Так и сделал, ковшиком отобрал сусло в трёхлитровую банку и не дожидаясь жены, стал с банкой опускаться по добротным ступеням лестницы, но довольно крутой. Когда немного опустился и бутыль была почти на уровне груди, подтащил её к себе, взяв за широкое горлышко, опустил вдоль туловища в проём лаза до разогнутой в локте руке вниз, и начал опускаться. Неизвестно, за что мог зацепиться тапок на отшлифованных обувью до блеска ступенях, но нога без него пошла вниз и он, это почувствовав, дернулся инстинктивно. И произошло ровно то, что произошло. Облитая суслом горловина выскользнула из руки Мельника, устремилась, не желая нарушать закон всемирного тяготения, вниз, с пронзающим сердце винодела звуком ударилась о предпоследнюю ступень лестницы, обдав частично брызгами сусла и консервы, расположенные на полках в этом подвальном помещении и обильно залив стену и дверной проём в винный отдел подвала.

Интересно было видеть в тот момент лицо любителя виноделия, но зато через пару секунд задрожал подволок бетонного перекрытия подвала, от разразившегося «трёхэтажным матом» Мельника – это был раскат грома, во время летней грозы, после длительной жары, когда сразу же, после проблеска молнии, слышен и характерный треск, и оглушительный её раскат грома. Короче говоря, Зевс в это время точно отдыхал.

После словесного «разряда», Мельник, ощутив на себе упавшую сверху тень, успев подумать: «а не конец ли света пришёл», – подняв голову увидел над собой, нагнувшуюся над лазом и опёршуюся руками на бёдра выше колен, с расширенными до юбилейных, с изображением В. И. Ленина советских рублей, глазами, перепуганную жёнушку. Она точно потеряла дар речи, так не зная, что сказать после того, как подумала не что другое, как то, что хозяин «загремел» сам в подвал и, упаси, Господи, чтобы себе чего-нибудь не сломал. Уж за одно можно было точно не волноваться, за язык. Даже, если бы он его прикусил и то, такого громового раската не издал бы.