Я вернулся из столовой и застелил постель, а тут и доктор пожаловал. Сунул в дверь свою плешь и, со смешком, как когда-то: «Нуте—с, кто в этой камере живёт?»

Сашка явился следом. Доктор был мною предупреждён и принял нового собутыльника с благосклонной улыбкой, тем более тот был не с пустыми руками. В то время как доктор предложил к спирту лишь миску солёных огурцов и несколько ломтей хлеба, Сашка – а он всегда был запасливым мужиком – предложил нашему вниманию бутылку «Столичной», батон и балык из морского окуня. Сам готовил, похвастался он, словно это было гарантией качества. Балык – моя слабость, поэтому я, как некогда старпом Минин, «сладострастно» потёр ладони и, сказав «Гутеньки!», принялся чистить рыбу, истекающую жиром.

– Нуте—с, вьюноши, – обратился к нам дед Маркел, открывая мензурку, – приступим к нашим играм и подлечим….

– …сиалоаденит! – закончил я.

– Ещё не забыл? – усмехнулся доктор. – Его—с. Слюна, друзья мои, превращает этот балык в легко проглатываемый и усвояемый продукт, а сама она – продукт, именуемый секретом слюнной железы. Сложный продукт. Это вам не хаханьки-хиханьки! Что мы имеем в слюне, которой, как я вижу, истекает Михаил? А имеем мы много чего. Например, почти сто процентов воды, а это – готовый плевок в рожу судьбе. Засим имеем мы слизь, соли и кучу ферментов, как-то: лизоцим с его бактерицидной составляющей, амилазу, которая расщепляет крахмал, засим…

– Может, хватит? – взмолился я.

– Может, хватит, – согласился Эскулап. – Однако, дорогие мои мальчишки, как сказал Лев Кассиль, учитывая важность слюны в жизни каждого индивида и, значит, опасность сиалоаденита как болезни, разрушающей функцию слюнной железы, предлагаю для начала поднять тост за его повсеместное уничтожение путём вливания ректификата вовнутрь.

Мы начали лечение, а Эскулап, наверняка успевший принять лекарство для профилактики гораздо раньше, вдруг решил преподать нам урок благоразумного употребления снадобья.

– Приступая к лечению, друзья мои, надо соблюдать известную осторожность, ибо абэунт студия ин морэс…

– Ибо действие переходит в привычку, – перевёл я для Сашки.

– Да, в привычку. – Дед усмехнулся, посмотрев на меня. – Чего, вьюноши, остерегайтесь.

– А бовэ майере дисцит арарэ минор… – пробормотал я.

Эскулап рассмеялся и на сей раз перевёл сам:

– У взрослого вола учится пахать подрастающий, Н-да… – и вздохом подавил смешок, а потом выпил, прежде поглядев сквозь стакан на свет. – И огрызков латыни, Миша, тоже не забыл… Отрадно слышать, но только зачем засорять голову? Впрочем, это не в упрёк тебе, отнюдь. Что значит молодая память. Лишь бы ты не пропил её.

– Дум спиро, спэро, – ответил ему. – Пока живу, надеюсь.

– Да бросьте вы свою заумь! – возник Сашка. Не понимал он, что мы вроде как резвимся, вспоминая давний рейс на «Грибоедове», тогдашние события, о которых незачем было говорить вслух, но которые оживали в нас, резонируя от огрызков любимой «зауми» Эскулапа. – Лучше поговорим о чём-нибудь весёленьком! – взмолился он.

– К примеру, о крысах, – предложил я. – Между прочим, такого зверя, что у вахтенного на поводке, я ещё не встречал. Даже не думал, что пасюки могут достигать таких размеров.

– Наш доморощенный Барнум уже удавил пленника, – сообщил доктор, – а я не поленился измерить его. Да, редкостный экземпляр: тридцать сантиметров от кончика носа до хвоста и, представьте вьюноши, хвост такой же длины. Сколь мне помнится, это предельный размер для серой крысы. За этого голиафа стоит выпить.

Сперва мы всё-таки выпили за науку зоологию, повторили за Чарльза Дарвина и Галапагосские острова, потом, спохватясь, приняли за упокой души (на «душе» настоял Маркел Ермолаич) представителя вредной, но страшно умной (снова дед Маркел) фауны, умершего насильственной смертью от руки варвара-лапотника, для которого интересы науки – пустой звук. Ибо, признался мне Эскулап, спешил он давеча вовсе не для того, чтобы вставить клизму в чью-то задницу, а ради спасения «великолепного представителя мус декуманус, которого намеревался доставить целёхоньким в местный универ на благо той же науки».