Я был счастлив. Лицо незнакомки, и в особенности ее нос оказались еще более прекрасными, чем я предполагал, их красота была совершенной, как на картине. Я видел перед собой ее профиль, почти целиком, начиная с ясной и строгой линии переносицы. Но даже теперь, когда я шел вровень с нею, женщина, как и прежде, не поворачивала ко мне лица, не давая мне возможности как следует его разглядеть. Другая половина ее лица была скрыта от меня подобно цветку, распустившемуся на тенистой стороне горы. Лицо женщины казалось прекрасным, как на картине, и так же, как на картине, существовало словно бы в одном, раз и навсегда определенном ракурсе.

– Тетенька! – робко окликнул я незнакомку. – Далеко ли вы направляетесь?

Звуки сямисэна заглушили мой голос, и она не услышала обращенного к ней вопроса.

– Тетенька! Тетенька! – снова позвал я.

Произнося это слово, я понимал, что оно совсем к ней не подходит, – на самом деле мне хотелось назвать ее сестрицей. У меня не было старшей сестры, и я всегда завидовал приятелям, гордящимся своими старшими сестрами-красавицами. Обращаясь к незнакомке, я чувствовал умиление и нежность, какие можно испытывать лишь к сестре. Мне было неприятно называть ее тетенькой, но я боялся, что слово «сестрица» прозвучит в моих устах чересчур дерзко.

Во второй раз я окликнул ее довольно громко, но женщина не ответила мне и даже не взглянула в мою сторону. Как и прежде, она шла со склоненной головой, самозабвенно наигрывая старинную мелодию, а подол ее длинного одеяния тихо шуршал по песку. Ее взгляд был по-прежнему прикован к струнам сямисэна, – казалось, она всецело находится во власти извлекаемых ею звуков.

Обогнав незнакомку на шаг, я сумел увидеть ее лицо уже не сбоку, а спереди. Оно было затенено шляпой, но от этого белизна его казалась еще более пронзительной. Тень доходила ей до нижней губы, и только подбородок с врезавшимися в него завязками шляпы чуть-чуть выступал из темноты, изящный и нежный, как лепесток цветка.

Губы женщины ярко алели. Только теперь я заметил на ее лице грим. Вот почему меня так удивила белизна ее кожи: и лицо, и шея у нее были покрыты толстым слоем белил. Но это нисколько не умаляло ее красоты. Возможно, при резком электрическом свете или на солнце такой густой грим и выглядел бы грубовато, но здесь, в бледно-голубом сиянии луны, он придавал лицу этой обольстительной красавицы нечто загадочное и смутно зловещее – такое, что наводит на мысль о лисьих чарах. В самом деле, от этого набеленного лица веяло не столько красотой и обаянием молодости, сколько холодом.

Неожиданно женщина остановилась и подняла лицо к небу. Ее щеки, белизна которых до сих пор лишь угадывалась под тенью шляпы, вдруг вспыхнули таким же ярким серебряным сиянием, как морские воды. И по этим щекам, словно роса по листьям лотоса, скатились две сверкающие капли.

– Вы плачете? – спросил я. – Эти капли, сверкнувшие на ваших щеках, похожи на слезы.

По-прежнему глядя на небо, женщина отвечала:

– Да, это слезы. Только плачу не я.

– А кто же? Чьи это слезы?

– Это слезы луны. Она плачет, и ее слезы падают мне на лицо. Смотри! Видишь, как плачет луна?

Я тоже поднял лицо к небу, но ничего особенного не увидел. «Наверное, детям не дано видеть лунные слезы, – подумал я. – И все же странно, что они падают только на ее лицо».

– Неправда, – невольно вырвалось у меня. – Это вы плачете.

Запрокинув голову, чтобы я не видел ее заплаканных глаз, женщина молвила:

– Нет, нет. С чего мне плакать? Я никогда не плачу, даже если мне очень грустно.

Но я чувствовал, что она едва сдерживает рыдания. Из-под ее ресниц беспрестанно струились слезы; огибая крылья носа, они скатывались ей на подбородок, оставляя влажные следы. Каждый раз, когда она беззвучно всхлипывала, горло ее судорожно сжималось, и я боялся, что она задохнется. Слезы, вначале похожие на капельки росы, теперь заливали ее лицо, попадая в нос и в рот. Пытаясь сглотнуть их, она сильно закашлялась.