– Нет! Фу! – велела Мёрси, обвинительно наставив на него палец.

Папа надулся, как большой младенец:

– Ну, кексик…

– Ты знаешь, что сказала доктор Голдамес!

Он сдался и пошел обратно на кухню выливать кофе, а Мёрси развернула письмо и начала читать.

Дорогой друг,

Подозреваю, что пишу в пустоту. Но если ты все-таки реален, если ты есть где-то на свете, то, наверное, это письмо для тебя.

Мне тут недавно сообщили, что я мудак, и сообщил не кто-нибудь, а эквимар, и пока ты не вступился за меня, позволь заверить, что это правда. Я мудак. Не знаю уж, когда и почему я им стал, вряд ли я таким родился, но что есть, то есть. Должен признаться: есть один человек, который будит во мне совершенного, полного мудака, и хотел бы я знать, что с этим делать.

А у тебя в жизни есть какой-нибудь такой персонаж, из-за которого ты срываешься, и сколько ни обещай себе быть выше этого, а все равно каждый раз даешь ему довести себя до белого каления? Надеюсь, что нет – тебе же лучше, но если он есть, то прими мои соболезнования.

Я пытался разобраться, почему этот человек так меня раздражает, и пришел к следующему выводу. Обычно я живу себе потихоньку, понимаешь? Вкалываю себе от подъема до отбоя. Но стоит мне оказаться рядом с этим человеком – с человеком, который лучше всех знает, куда ткнуть, – как сильнее ощущается та несомненная правда, которая всегда рядом – крадется, витает надо мной, поджидает за каждым углом.

Одиночество.

Ну вот я и сказал. Формально я написал, но на бумаге выглядит даже реальнее.

Я одинок. А эта девушка, которой я определенно не нравлюсь, напоминает о том, что я вообще-то мало кому нравлюсь. И обстоятельства таковы, что я не представляю, как решить эту проблему.

Может, поэтому я постоянно лезу к ней. Может, я нахожу извращенное утешение в том, что кто-то испытывает ко мне хоть какие-то чувства, пусть даже их лучше всего выражает слово «ненависть».

Мрачное выходит письмо. Извини. Но, если уж на то пошло, мне полегчало, когда я написал все это, будто переложил для разнообразия тяжесть своего одиночества с души на лист бумаги. Спасибо, друг. Надеюсь, мои слова тебя не обременили.

Или ты тоже одинок?

От чистого сердца,

Друг.

Мёрси уставилась на эти необъяснимые излияния, написанные человеком не менее реальным и вещественным, чем бумага, которую она сейчас держала, но еще таким же хрупким и непрочным. Кто послал это письмо? И почему Горацио настаивал, что оно адресовано ей, если автор определенно не знал, кто она такая?

Открылась входная дверь, и Мёрси, сложив письмо, убрала его в карман комбинезона, подняла взгляд и увидела, как в контору вразвалочку входит ее брат Зедди, бесстыдно расфранченный, выряженный в зеленую рубашку и обтягивающие розовые штаны, с идеально взъерошенными золотыми кудрями – просто картина блистательных двадцати лет. В одной руке он держал промасленный пакет, а другой совал в рот полпончика с глазурью. Он был высок, как и Мёрси, но в отличие от нее, пошел в маму тонкой фигурой и способностью пожирать что угодно без малейшей угрозы для нее.

– Почему опоздал? – спросила его Мёрси.

– Потому что пончики. – Он вручил ей пакет, и она приоткрыла его, вдыхая жареное совершенство. Злиться на человека, который принес ей пончики, оказалось трудно.

– Не поспоришь, но надо спрятать их подальше от папы.

Будто почуяв, отец выглянул из кухоньки уже без кофе и просиял, увидев в конторе сына.

– А вот и выпускник!

– Это я! – Зедди бодро улыбнулся, пока Мёрси прятала за спиной пакет с пончиками, но улыбка – натянутая, какая-то вымученная – посеяла зернышко беспокойства в душе Мёрси. Но она не дала ему укорениться, решив, что просто надумывает.