И тогда он решил, что больше не станет ничего вычеркивать, как и начинать сначала. Хватит самоцензуры. Лучше быть самим собой.

Он написал письмо и свернул четвертинкой, сделав мысленно заметку купить конвертов, когда в следующий раз будет пополнять запасы. Потому что писем будет больше. В этом он не сомневался.

Погасив фонари, Харт лег на спину и уставился в ночное небо, на звезды, которые раньше были богами. Ему не спалось, да он и не возражал. Он слушал, как по-детски сопит Дакерс, и мысленно перечитывал письмо от друга снова и снова.

Впервые за долгое-долгое время он был не один.

Стояло утро горедня; прошло уже шесть дней с момента, как Мёрси отправила таинственному собеседнику письмо, но ответа не было, и с каждым новым днем, пока ее новый друг молчал, в груди становилось все теснее – еще одна ниточка в запутанный клубок нависшей над «Бердсолл и сын» беды.

«Не глупи, – одергивала она себя. – С самого начала же знала, что на этом переписка может и подойти к концу».

Еще сильнее ее угнетало то, что семейное дело, кажется, тоже подходило к концу. Каждую ночь Мёрси лежала без сна, обдумывая все происходящее и пытаясь изобрести способ убедить Зедди влюбиться в эту работу. Например, этим утром она отправила его к Эфтон за древесиной, надеясь, что он воспользуется шансом прогуляться по двору, полюбоваться рисунком каждой доски, вдохнуть ни с чем не сравнимый аромат сосны и дуба (только не красного дерева). Она занималась именно этим, когда приезжала сама.

По крайней мере, отправив Зедди за досками, она освободила себе утро. Вытащила метлу из шкафа в коридоре, вытрясла придверный коврик, подмела дорожку, как обычно по утрам горедня, но сразу отвлеклась и принялась глазеть вверх-вниз по Главной улице, высматривая Горацио. Нимкилима нигде не было видно, так что она сдалась и пошла в дом.

В мастерской со стапелей свисали шпангоуты шлюпа, над которым она работала со вчерашнего дня. Лодка предназначалась мистеру Гауэру, танрийскому орнитологу, который отправился в путь по Соленому Морю после сердечного приступа. Уж лучше, чем бродяга, думалось Мёрси, но все равно печально. Она помнила, как около года назад он пришел в «Бердсолл и сын» договориться, чтобы его тело отправили домой, жене, если он встретит свой конец в Танрии. Средних лет мужчина с лысеющей макушкой и густыми рыжеватыми усами, он достал из жилетного кармана часы и открыл, чтобы показать Мёрси выцветшую фотографию жены.

– Красавица, – сказала тогда Мёрси. – Такая милая улыбка.

Он тоже улыбнулся, посмотрев на фотографию, и кончики восхитительных усов загнулись кверху.

– Перевезу ее сюда, как только обустроюсь.

Но судя по всему, за следующий год он так и не обустроился достаточно, чтобы позвать жену, а теперь «Бердсолл и сын» отправят вдове похоронку, а следом и тело. Мёрси надеялась, что эта женщина любит его так же сильно, как, видимо, он любил ее. Тут она снова задумалась, что печальнее: потерять истинную любовь или вообще никого не полюбить.

Распиливая кильсон, она все размышляла о жене этого человека – поймав ритм, водила пилой вперед-назад, радуясь ровному срезу и гордясь им. Она сделает для мистера Гауэра хорошую лодку, и ее мастерство, в свою очередь, утешит вдову. Вешая пилу на крючок, Мёрси услышала знакомое клацанье по входной двери – Горацио пришел.

– Я открою! – крикнула она, пробегая мимо кабинета и коря себя за неоправданную поспешность. Распахнула дверь, и в контору впорхнул Горацио, за которым драматически развевался лимонно-желтый шелковый шарф.

– Ой-ой, не выспались? – бдительно заметил он. – Глазки ужасно опухшие. Чайные пакетики, лапуля. Творят чудеса.