Я все размышляю над твоей ситуацией, хотя довольно смутно представляю ее себе, и вот думаю: может быть, многие люди одиноки, а мы этого даже не знаем. Может, многие живут день за днем совершенно одни, думая, что никто не понимает, каково это. Не очень веселая картина, да?

Меня не назовешь одиноким человеком, но в последнее время я чувствую свою отстраненность… я будто в тупике. Но мне все равно нравится моя работа и люди, которых я встречаю от рассвета до заката, а у тебя как будто никого нет, и ты одинок. Это не одно и то же, да? Я, собственно, не в одиночестве, но порой чувствую себя, будто вокруг вечеринка, а я стою в уголке вместо того, чтобы танцевать. Все остальные скачут, совершенно меня не замечая. Или даже хуже, просто не хотят танцевать со мной. И позволь заметить, я вообще-то отлично танцую.

Если это письмо сможет добраться до тебя, то надеюсь, ты почувствуешь себя не таким одиноким, а может, и поймешь, что ты не один. А пока что прощаюсь.

Твой друг.

Харт перечитал еще раз. И еще.

Дорогой друг.

Он писал письмо, ни к кому конкретно не обращаясь, но кто-то же написал ответ. И этот кто-то ему понравился.

Торопливо возвращаясь в лагерь, он спохватился и вернул на лицо обычную равнодушную мину, прежде чем ступить в круг света от гаснущего костра. Не хотелось демонстрировать Дакерсу, что за последние десять минут для него перевернулся весь мир.

– Долго же вы писаете, – заметил тот. Растянувшись на спальнике, он читал не что-нибудь, а комикс про Грэйси Добро-с-кулаками. Харт решил не комментировать опустевшую кружку рядом. У него были свои дела: письмо и человек, которому можно его написать.

Он достал блокнот, выдрал из него лист и взял ручку. «Дорогой друг, – начал он. – Не могу выразить, что значит твое письмо для…»

– Чё за письмо? – влез Дакерс.

Харт раздраженно рыкнул.

– «Что». Не твое дело.

– Чё пишете?

– Все еще «что». И все еще не твое дело, спасибо.

– Она красотка?

Харт не ответил, но теперь и ему стало интересно: красотка ли? Потому что ему смутно казалось, что его собеседница – женщина. Было нечто такое в выборе слов и даже в аккуратном наклоне букв.

Дакерс пожал плечами и вернулся к комиксу, оставив Харта в покое, и тот перечитал уже написанное.

«Не могу выразить, что значит твое письмо для…»

Слишком уж откровенно, слишком честно. Он вычеркнул строчку, смял лист и начал заново. Но что сказать, не знал. Снова перечитал письмо от друга.

«Порой чувствую себя, будто вокруг вечеринка, а я стою в уголке вместо того, чтобы танцевать».

Он вспомнил, как мама сто раз заставляла его танцевать с ней в гостиной под позорно устаревшие песенки из граммофона. Он коснулся ее ключа, ощупал знакомые очертания под рубашкой – ключ висел у сердца на серебряной цепочке вместе с удостоверением от Каннингема.

«Мой сын не вырастет в мрачного ворчуна, который не танцует», – сказала ему она. Он с досадой понял, что все-таки вырос в мрачного ворчуна, который не танцует. И не потому, что танцевать не любил. Вообще-то ему нравились танцы. Но ему больше не с кем было танцевать уже много лет.

«Дорогой друг, – написал он, вдохновившись этой темой. – Многие удивятся, узнав, что я вообще-то отлично танцую. Если когда-нибудь увижу, как ты подпираешь на вечеринке стену, обещаю пригласить тебя на танец».

Он остановился. Вышло… кокетливо? Он заигрывал? Но ведь оба они говорили не о танцах. Это была метафора, да и Харта на вечеринки было не затащить. Кроме того, он писал человеку, с которым не собирался встречаться вживую. В этом и была вся прелесть. Можно быть кристально честным с тем, кто никогда тебя не увидит и не узнает в жизни.