Я вернулся в Бостон совершенно потрясенный, но решительно настроенный, во-первых, никогда больше не принимать лекарства, а во-вторых – докопаться до сути своих проблем. Так я стал в некотором роде исследователем в мире психического здоровья. Поначалу я чувствовал, что только люди с глубокими расстройствами психики ходят к психотерапевтам, а поскольку я был не настолько уж плох, то и пути успокоения и исцеления искал другие. Пособия из разряда «помоги себе сам» выглядели привлекательно на старте, но мне было трудно отождествить себя с теми краткими описаниями, которые обычно в них приводились, а обязательные для всякого бестселлера семь (или восемь, девять, десять) верных шагов к счастью всегда казались мне глуповатыми. Я начал выискивать какое-нибудь лечение, не предполагавшее посещения психиатра. Одним из самых запомнившихся приключений такого рода стало так называемое соконсультирование.

Я услышал о соконсультировании от коллеги с другой кафедры. У меня вызывали уважение ум этого парня и подкупающая откровенность его рассказа о жизненных проблемах, вынудивших его прибегнуть к совместному консультированию. Вроде бы он даже утверждал, что соконсультирование спасло ему жизнь. Как бы то ни было, он ходил на такие встречи несколько лет и рекомендовал мне человека, которому можно было позвонить. Оказалось, что, прежде чем присоединиться к одной из групп, мне следовало пройти собеседование. Я так и не узнал, что должно было оно установить: достаточно ли я дестабилизирован, чтобы получить право на участие, или не слишком ли я сумасшедший, чтобы рассчитывать на их помощь? Проводила собеседование чрезвычайно обаятельная молодая женщина. Очаровательная, сердечная и чуткая, она моментально расположила меня к себе, и я проникся доверием и к ней, и к ее группе.

Соконсультированием это называлось потому, что наряду с общими встречами группы предполагалась и независимая работа с «партнером». Идея состояла в том, что показателем терапевтического успеха как в группе, так и с партнером было количество слез, которые вы проливали, рассказывая свою «историю». Предполагалось, что слезы каким-то образом высвобождают всю отрицательную энергию, пригнетающую и угнетающую нас. Мне довелось контактировать с женщиной двадцати с небольшим лет. Мы добросовестно встретились несколько раз в ее квартире, испытывая обоюдную неловкость из-за разницы в возрасте, но никто из нас так и не преуспел в «освобождении», как характеризовали этот процесс руководители группы. Хотя было весьма чувствительно то, что рассказывали о своих проблемах другие члены группы, я, однако, не смог заплакать «в соответствии с программой» и поэтому ушел из группы спустя шесть месяцев.

Как все страдающие депрессией, я потратил много времени в те годы на выяснение ее причин. В начале 1970-х я думал, что нашел достаточно убедительное объяснение. Я был молодым доцентом и изо всех сил старался обеспечить достаточное количество публикаций, чтобы не потерять работу. В 1977 году мне предстояло, как принято говорить в академической среде, повышение либо увольнение; меня должны были продвинуть или «задвинуть». Словом, в течение шести лет я жил под чудовищным прессом, лавируя между преподаванием, консультированием студентов, работой в кафедральных и университетских комитетах, выступлениями на конференциях с докладами и написанием двух книг, которые надлежало закончить до того, как меня сочтут достойным (или недостойным) тенюре[75].

Я был уверен, что моя депрессия вызвана этими ситуативными запросами и пройдет, как только я получу постоянную должность. В 1977 году меня повысили, и я обнаружил, что депрессия на самом деле только усугубилась. Это означало, что моя «должностная версия» ошибочна и требуется изобрести новую. Однако отбросить старую оказалось непросто. Несостоятельность версии подразумевала абсолютно новое и более пугающее объяснение причины депрессии. Теперь приходилось допускать вероятность того, что источником моей болезни каким-то образом могу быть я сам, а не мое социальное положение.