Кто ныне сумеет сказать, или ты не добудешь победы?

Вот нож твой! Я думаю с ножнами он неразлучная пара,

Бродящий бизон не потребует вынуть его для удара,

Он в прериях шкуры ничьей не попортит пока на охоте,

Равнины пусты, вы с друзьями свободно вздохнете:

«Солдатского войска мы выпьем живительной крови.

Восстать и ударить в предсмертных проклятьях и реве».

Вот нож твой! Я думаю с ножнами он неразлучная пара,

На юную стаю его не поднимешь в пылу боевого угара

Солдат белолицых, поход их на запад приемля,

Что нынче идут наказать за восстание павшее племя.

Они еще молоды все, хороши и красивы собою,

Проклятие этой войне за невинных и собранных к бою.

Проклятие этой судьбе, их приславшей с Востока

А власть для того, чтоб индейцев осталось бы мало,

И весь континент дышит именно этой мечтою кровавой.

Страной управляют из самых благих побуждений.

Забыли они, что народ коренной здесь владеет землей,

От моря до моря здесь предок охотился мой,

В просторах, которые много столетий подряд

Одним королевством считались для многих плеяд.

И что бы почувствовал белый, если бы вдруг

Чужая и сильная нация край заселила вокруг,

А бывшим героям, которых приезжий народ покорил,

Вручили бы то, что они нам – кроме войн и могил.

И если все так, то иди и сражайся за жизнь и свободу,

За племя, себя и жену честь вернешь ты поникшему роду.

Да что там жена? Разве в жилах моих не индейская кровь?

Кто знает мучения скво, кто из них пожалеет любовь?

А в белых одеждах священник молился за вас?

Как молится он за солдат-добровольцев сейчас?

Ряды не растут их на всем неоглядном плато?

За жизни индейских разведчиков молится кто?

За все племена, за индейский удел впереди?

Таких не найдешь, потому доставай томагавк и иди,

И сердце, сгорая дотла, может быть, разорвется с тобой,

Но знаю я то, что ушли вы на праведный бой,

В семье не в одной запылает прощальный костер,

Печалиться матери будут до самых великих озер,

Мужей с сыновьями проводят от хижин последних,

А ты о жене бледнолицей подумай, она на коленях

Взывает хранить ее деток прелестных и господа славит.

Молитвы такие на дикий направлены северо-запад,

Другие молитвы, чтоб муж и любимый пришел из похода,

Чтоб крепкою стала рука молодая, воздетая гордо.

Меняется лик ее белый от мысли навязчивой вновь,

Как враг томагавком в бою ему выпустил кровь.

Но только она никогда за тебя не читала молитву,

За смуглое тело, за гребень орлиный и битву,

Она не просила, чтоб тысячи пуль одолел на бегу,

И если мой воин падет, я мишенью достанусь врагу.

О! Прочь малодушие, битвою думы полны,

Идите бесстрашно и вырвите славу войны,

И жадным рукам не поддайтесь по прихоти злой,

Владеют индейцы по праву рождения этой землей,

Хоть бедностью, горем и голодом ныне обязаны ей…

Возможно, того пожелал в небе Бог этих белых людей.

Как умирают красные мужчины

Он пленник! А есть ли вообще для них ад?

В насмешках озлобленных воды Гурона шипят?

Он – гордо презрительный, он ненавидит закон,

Наследник племен ирокезских убийственных – он,

Он – вождь кровожадный могавков, несметных числом,

Кто боль презирает, смеется над горем и злом,

Здесь, в злобных объятиях близкого ныне Гурона

Гнушается он, даже пленный, касанья и стона!

Он пленник! Но он не повержен, Могавки храбры,

Никто никогда не сказал: ирокезы – рабы,

Душой ненавидел он это ничтожное племя всегда,

Что бродит на Симко, усеяв вигвамами там берега.

Он брови нахмурив, стоит и взирает бесстрашно,

Глядит вызывающим взглядом надменным, как стража

Судьбу обсуждает его над ужасною бездной,

Как будто стремится унизить их волей железной.

И выбор враги смельчаку предлагают тогда:

«Захочешь ли ты