В тот же день, когда все работы по хозяйству были завершены и жара стала медленно уходить в землю, уступая место вечерней прохладе, предлагая отдых и покой утомлённой душе, сразу после ужина суета сменилась умиротворённостью, все приготовились к ночному отдыху. Как бы предвосхищая дальнейшие действия сына и видя его намерения удалится на покой, Анисим Миронович преградил ему путь и, глядя на него какими-то загадочными глазами, положив при этом свою тяжёлую руку на его плечо, прокашлявшись в кулак, заговорил:

– Постой, сын.

– Что тебе, отец? – отозвался Степан, предчувствуя по голосу родителя что-то серьёзное.

– Стёпа, сынок, ты уже вырос, стал мужчиной, того и гляди забреют в рекруты, а там что будет – одному Богу ведомо. Поэтому чтобы твой род не прервался на тебе, я порешил тебя этой осенью поженить. Если есть у тебя девка на примете, скажи, обсудим. Неволить я тебя не стану, знаю, каково жить без души, но самовольничать не дам, кабы кого в дом не допустим, – голос у него при этом стал стальным и строгим. – Чтоб потом локти не грызть, голытьбу не разводить и людей не смешить. Ну а ежели ты не определился, то мы с матерью подберём тебе достойную невесту. – И по-отечески хлопнул его ещё раз по плечу.

Он был ростом ниже сына, кряжистый, кривоногий старикан с крупной головой, покрытой рыжеватой с седеющими барашками реденькой шевелюркой. На широкой груди возлежала лопатой пышная красивая белоснежная борода, из которой торчал крупный мясистый весь в ямочках от угревой сыпи розовый нос. Чуть выше поблёскивали живые маленькие близко посаженные лукавые глазки.

От неожиданной темы разговора Стёпа густо покраснел и потупился, хотя этот вопрос только сегодня стал главным в его повседневной настоящей жизни. В последнее время, прямо надо сказать, он тайно млел от одной только мысли, что у него будет собственная женщина, и кто она, он уже знал, и в подсознании мерещились в его воображении сцены отношений… и всё другое… Но вот так неожиданно, прямо в лоб, это было для него уж слишком неожиданно явным, как бы это сказать, – революционным. Перед его сознанием вспыхнул живописным сиянием живой образ Катерины; таким ярким он посиял перед его взором некоторое время и стал медленно гаснуть – возникли какие-то сомнения, которые необходимо было срочно решать. Стёпа, поборов смущение, ответил отцу с нарочитой иронией:

– Уважаемый мой папаша, на твои вопросы ответов у меня пока нет. Мне нужно подумать и подготовиться. Поговорим об этом чуть позже, когда я приму твёрдое решение.

Старик с явным удивлением посмотрел на сына, засунул руку под бороду, отодрал её от холщовой рубахи на груди и, аккуратно уложив на место, бережно пригладил её ладонью.

– Ну, что ж, подождём – время терпит, – проговорил с усмешкой Анисим Миронович, ткнув при этом пухлым коротеньким указательным пальцем вниз, будто втыкал в землю памятную вешку.

На этом в тот раз разговор по поводу женитьбы прервался, но явно не завершился. Оно и без слов ясно – семье нужна работница, старики немощны и не справляются со всеми делами по хозяйству, несмотря на активную помощь сына. Степана только коробила поспешность, с которой его захотели захомутать, не дав ему выбора.

Было воскресенье. Вечерняя заря вспыхнула в лучах скрывшегося светила, окрасив полнеба в золотые и сиреневые цвета, собравшие на горизонте лёгкие облака.

На поляне возле дома бобылихи, бабки Салохи, страдавшей бессонницей, постоянно собиралась деревенская молодёжь по праздникам и выходным: вдоволь повеселиться, попеть, поплясать под балалайку с барабаном и бубенцами. Играл самый отчаянный балагур и заводила Колька Федотов. Он был ещё молод, но уже женат, да и жена была ему под стать, приходили вместе и веселились с молодёжью. Женщина так звонко пела, что её голос был слышен на другом краю деревни. За этот голос и полюбил её Колька Федотов – «соловушка» звал он ласково её.