Подвал был убран бархатом и зеленовато мерцающими светильниками. Под потолком клубился дым от благовоний. На мягких подушках сидели дамы без возраста в платьях из неопределённых эпох, и пили коктейли. Бархат плавно перетекал в ковровую залу, где кружились пары, каждая в своём танце, и рисовали пластикой движений чувственные картины. А справа на банкетке сидела не приглашённая на танец женщина, моя женщина, с Тишиной внутри. Я сразу понял, что она ждёт меня, и что это именно она отправила на поиски Тишину, чтобы та вложила мне в губы сон без масти и я смог, в свою очередь, найти свою женщину. Сон без масти оказался козырем.
– Я думал, тебя нет в живых, – сказал я, присаживаясь рядом с ней.
– Я тоже так думала, – ответила она, – и как я не пыталась пропить эти мысли, они никак не хотели уходить.
– Значит, ты здесь…
– Я здесь ненадолго, – перебила женщина. – Я здесь ровно на эту ночь до второго заката.
– Почему? Неужели я не достоин хотя бы недели?
– Глупыш! Ты достоин бесконечности. Поэтому счастье приходит к тебе лишь на миг.
С этими словами она взяла мою руку и пропустила через неё свою душу. Я почувствовал это также явно, как кошка чувствует запах молочного.
– Как только наступит время второго заката, ты поднимешься наверх, уйдёшь отсюда и навсегда забудешь это место, – сказала женщина с Тишиной внутри.
– А я встречу тебя, когда вернусь в мир наверху?
Она засмеялась, задвигалась, рассыпая вокруг улыбки.
– Ты никогда не вернёшься в мир наверху. Неужели ты не знаешь? Писатель, а не знаешь?
– Нет. А что я должен знать?
Я сжимал её руку в отчаянии.
– Если человек наяву приходит в то место, которое он видел во сне, то время сходит с ума. Этот перехлёст сна и яви кардинально меняет мир, может вообще стереть его под корень. Даже я не скажу тебе, каким встретит тебя мир наверху, но в такой, каким ты знал его, ты точно не вернёшься. А возможно, его уже и нет вовсе…
Она позволила Тишине вступить в разговор, и с минуту мы молчали.
– Честно говоря, – заметил я, – мне всё равно, насколько из-за меня изменился мир. Главное, чтобы я смог встретить тебя там вновь.
– А это тебе дано, как дан твой талант. Ведь я перенесла на твою руку часть своей судьбы, чтобы наши линии жизни пересеклись…
III
Мой дом по-прежнему омывался четырьмя ветрами и двумя закатами, правда, и те и другие пробивались к его стенам с трудом сквозь витиеватый бетон улиц, и частенько не добирались, поскольку плутали в бесконечных телах зданий, окружавших его. Ввиду этих перемен сны мне снились редко и масти попадались одинаковые, как в плохо тасованной колоде. Вечера заходили не на ужин, а на полночный ланч, и всё из-за страха перед фонарями, от которых ночью было светлее, чем днём. Дом постоянно закрывал ставни, стыдясь неприкрытой интимности в чужих окнах, смотрящих в упор.
А я всё сидел за чашкой зелёного чая и ждал Тишины. Тишины, чей шёпот даже не улавливался в шумном центре нового города…
О СОЗДАНИИ ОДНОГО ШЕДЕВРА
Мышь, которая живёт в органе, проснулась очень рано. Естественно, не по своей воле. Какой же дурак по своей воле вскочит в такую рань? Нетрудно догадаться, что она была ужасно зла. К тому же эти насильственные пробуждения повторялись постоянно, доводя мышь до крайней степени усталости и отчаяния. Массируя красные спросонья глаза, она выползла из-под педалей и уставилась на ненавистные ноги органиста.
Органист, с недавних пор капельмейстер, сидел за инструментом властно и с осознанием собственной мощи. Кисти его рук покоились на клавишах, и взятый минутой раньше аккорд медленно остывал, как раскалённая лава после извержения вулкана, отдавая своё тепло разреженному воздуху Замковой Церкви. Возрастом около тридцати, органист глядел прямо и строго из-под резко очерченных бровей; коричневые кудри парика спадали на плечи. Уже сейчас на его лице намечался второй подбородок, а на переносице прорисовывались зачатки морщин. Нетрудно догадаться, что это был Иоганн Себастьян Бах. И нетрудно догадаться, что невыспавшейся мыши было абсолютно всё равно, кто это был.