«Вот ещё. Нашёл, с кем равняться, – перед глазами Нахаба предстала Лазурна в богатых бусах, и полоснула догадка: деньжата немалые уплачены. Откуда взял? Может, ты и есть вор окаянный?».

Вслух же, подумав, сказал:

– Хорошо, что ты в своих родичах и сосельниках не сомневаешься. Но кто не хочет вдоволь лепёшек на столе иметь!

– Это, конечно, правильно, – согласился Гуснар.

– Все ж приглядись. Может, кого поспрашиваешь, так, издалека. Что разузнаешь, никого не присылай, сам ко мне приезжай. Это дело непростое.

– Хорошо.

– Вот и сговорились, – Нахаб встал.

Гуснар, проводив гостей, вернулся в дом, – женщины убирали со стола. Одного взгляда Лазурной хватило, чтобы понять: в доме – беда. Налитые кровью, как у разъяренного быка, глаза мужа сверкали бешенством. Она хотела незаметно юркнуть в приоткрытую дверь, но вопрос Гуснара остановил её.

– Куда?

– Со скотиной управиться. Скоро темно будет.

– Есть, кому управляться.

Гуснар подошёл к столу. Движение руки, и деревянная посуда, из которой некоторое время назад ел и пил Нахаб, полетела на пол, да так, что ложка, ударившись об стену, раскололась.

Лазурна проворно собрала разбросанную посуду, Белява положила перед мужем новую ложку и поставила кубок.

– Налей! – последовал приказ, обращённый непонятно к кому, но все знали, кто должен это сделать.

Лазурна, еще больше побледнев, двумя руками взяла глиняный кувшин и осторожно, чтобы ни одна капелька янтарной жидкости не упала на стол, налила мёд в кубок мужа.

Гуснар выпил, потянул на себя глиняное блюдо с зайчатиной. Взяв кусок, с остервенением бросил его назад.

– Холодное?! В доме огня нет? – он медленно встал и так же, не спеша, пошёл на Лазурну, которая пятилась от него, пока не вжалась в стену.

– Кто велел бусы нацеплять? Спрашиваю! Кто велел?!

Лазурна молчала, разве она могла сказать, что старшая дочь присоветовала: «Гость знатный, пусть поглядит, что и у нас богатство имеется».

– Говори, кто велел?

– Сама решила.

– Ах, сама!

В этот раз битые были и Лазурна, и Белява. Старшая дочь Лазурны попыталась вступиться за жестоко избиваемую мать и сказала, что это она посоветовала бусы надеть, – тоже была бита. Остальные же члены семейства, слыша стоны и охи, терпеливо ждали окончания расправы над несчастными.

Как всегда, больше всех досталось Лазурне. Она долго сплёвывала сгустки крови, хворала, задыхалась от быстрой ходьбы и начала чахнуть день ото дня.

Нахаб вернулся домой, когда солнышко собралось на покой. Его встречали распахнутые настежь добротные, окованные железом ворота.

«Непорядок» – отметил про себя Нахаб, увидев полный двор односельчан, что-то дружно обсуждавших, встревожился. – «Что случилось?! Может, кто пожаловал?».

Северяне при виде всадников разом замолчали.

– Гормин, что приключилось? Что люд собрался? – не сходя с коня, обратился он к своему младшему брату, высокому плечистому воину в одной рубахе, несмотря на вечерний мороз.

Гормин, стараясь не смотреть в глаза спрашивающего, невнятно пробормотал:

– Ну, они, ну, того, ну, пришли.

Нахаб рассердился:

– Что мычишь, как бык? Тебя спрашивают: что за сбор? Отвечай!

– Проклятие Чернобога[15].

Нахаб побледнел, спрыгнул с коня и прохрипел:

– Кто?

Гормин опустил голову, не решаясь произнести имя человека, выбранного страшным богом для наказания кровавой стрелой.

– Говори, не молчи, – гневно приказал Нахаб.

– Синеокая от меча в беспамятстве лежит, Кривозубая над ней хлопочет, – чуть слышно, еще больше опустив голову, сказал Гормин.

– Как?! Кто посмел?! – искривлённые гневом губы не говорили, a выносили смертный приговор обидчику, лицо серело, словно мхом покрывалось.