Свои собственные ноги, согнутые в коленях, сучат стопами от боли, и бездыханные крылья в боли уже не поднимут ни тело, ни дух, рождается только крик сердца, утопленного кровью небес.

И что теперь орать пробудившимся сердцем, что прожигать снег глазами, полными надежды и отчаяния?! Надежда – как весть о нежном вербном зайчике, мелькнувшим весной, и оставившем в сердце нежность и заботу.

Раны зарубцовываются с трудом. Это великий труд небес, не простивших, но пожалевших. Не человек пожалел – небо плачет дождьми, и сечет по стеклу ветками бегущих струй. Это слезы подруг, читающих мое откровение о не рожденном сыне Тимошке, о его беспутном отце, потерявшимся в кафе за столиком. Потерявшимся, но внезапно вспомнившем всё, и ужаснувшимся содеянному им: забыть о сыне и его матери посреди карусели развивающейся экономики страны.

Не бывает подарков Фортуны в виде пустых кульков для осмотра местности. Всегда в начатой ноте найдется сюжет, требующий экспертизы на реальность.

Они встретились, и поняли друг друга, и на мгновение показалось обоим, что не было страшных лет разлуки, – только огонь любви зажигал округу. Этот огонь шел по их следам потом, но это уже были шаги не навстречу. Это был лабиринт внутрь себя, в собственную душу, наделенную связью с небесами посредством любви.

Жизни Олеси и Игоря до этой роковой встречи двигались как продолжение после смерти, жизнь номер два Олеси была движением к жизни номер два Игоря, и когда они встретились глазами и поняли, насколько они друг другу родные. Но разделяющая их стена действительной сущности жизни – служения совести, никак не вяжется теперь с продолжением.

Материализацией их продолжения стал бы Тимошка, если бы родился. Теперь же в сердцах стоит памятник мальчику, смеха которого никто не слышал. В мечтах Олеси Тимошка жил и развивался. Игорь просто терял дар речи от бессилия изменить ситуацию. Он виноват, что оставил Олесю одну с важным вопросом их любви, как не сделал бы даже постоянно курсирующий из страны в страну Георгий (тот хотя бы звонил Олесе, несмотря на высокую стоимость таких звонков, и всегда привозил подарки). Но жизнь продолжается не только ребенком, жизнь – лучи солнца сквозь наши сердца, ведущие нас в красоту, в иное миропонимание людей, прошедших испытания любви.

Для друга младенчества души Олеси, Антона, вся история его подруги и Игоря, переживания Олеси по поводу не рожденного ребенка – абсурд. Антон хотя и понимал глубокие чувства духовно близкой ему, почти сестры, но женщины, он простить себе не мог той оплошности: дать ласточке своей и зайчонку свободу осязания, значило опустить ее в огонь пламени ада, в дикую жаровню развращенных нравов, оставив без руля, без ветрил. Но лишить ее свободы он не осмелился: это значило бы запереть в клетке ее юное сердце, еще не познавшее в полной мере счастья и горя.

– Ты что, Олеся, радуйся жизни, ну как бы ты жила с Игорем, это убожество какое—то. Ну, ты же помнишь его подарки тебе на праздники! Эти потрепанные, в нафталине от стариков, твои любимые, но потерявшие способность по—хорошему удивить, проточенные грибком и плесенью, книги, которые, может, в трупном яде, взятые в диспансерах тоскливого ужаса. Мы все любим книги, но девушке дарить экземпляры в таком отвратительном состоянии, недопустимо. Это неуважение. Помнишь, как я сказал ему, что он недооценивает тебя, если несет на День рождения такой прекрасной девушке пыльные старые книги с ветхими страницами, когда точно такие же книги стоят на полках книжных магазинов новенькие? Что заставило его сделать такой шаг? Самолюбие? Желание проявить свою финансовую беспомощность или свое негативное отношение к тебе? А может, Игорь, зная твой интерес к новым наукам, решил, что ты начнешь постигать науку очищения от плесени и грибка ценных книг и восстановления целлюлозы, а также ламинацию каждой страницы, как в музеях книг? Но эту процедуру проделывают с антикварными книгами прошлых столетий.