и пустой протянул мне рукав.
Или это сказал он кого-то позвав?
И бегучий буквенный змей Таймс-сквера,
где ночная рулетка огня ослепительней дня,
всосал в себя собственный хвост-многоточье
вслед за именем, всем известным – кроме меня:
я же зритель, не герой сновиденья-премьеры.
Никто не внушай мне, что это сигнал оттуда,
что сон – ожог сладострастья, предвестник блуда,
что мелкий Фернандо бес и полет шмеля,
и это мне черная метка: ты голь, земля
и в землю отыдешь. Не надо, что я невротик,
меня убеждать. Совсем не оттуда – напротив,
тут акт о капитуляции. Моей. Дескать, да,
сдаюсь, все готово. Здесь. Я готов. Туда.
Рык фыркающий, бой барабана грубый.
Лик карнавальный – безносый, безглазый, безгубый.
Имя фрегата Великой Армады. Десант
безостановочной непобедимой толпы фернанд.
А все-так жаль, а все-таки жаль, что сдача.
Меня. И всех – но как меня одного.
Меня одного. Не нас, не толпу. Мы – кляча:
по выбитой стесанной до ничего полосе
отсюда, где каждые тик и так – торжество,
где было все, что мне дорого, были все,
плестись в такую дыру и даль,
рассеиваясь, уже ничего не знача, —
жаль.
Так, Фернандо, и передай там: жаль.
10 нояб. 2013
От конфеты валялась обертка и в фантик…
От конфеты валялась обертка и в фантик
напросилась сложиться. И в ямину шлюз
опустил я вручную, настырный романтик,
отшибая и детство, и приторный вкус.
Как на съемках. Совпало все тютелька в тютельку.
Механический голос: «Закройте окно, —
произнес, – занавеску не трогать». И тут только
я опомнился, как это было давно.
13 нояб. 2013
Иларион
Огородили решеткой метров квадратных сто
вытянутых в длину
по сторонам от рельсов.
Что если я – тянет тревожно – нырну
внутрь коридора под расписание рейсов
массой телесно инертной?
Что
если я выдавлен электричкой в страну
окажусь сени смертной?
Было такое, бывало, случалось.
Иларион не помышлявший себя убивать
мирно стоял ждал чтобы мимо промчалась
груда грохочущая. А через день – отпевать
вышло. Его, окошко, московский с вороной дворик.
Вязки домашней свитер, отложной воротник.
То, не знает чего, хоть факты и знает, историк,
мытарства рода, могилы рода, и как лорнировал
прадед будущее, и как декламировал
правнук баритонально «к устам приник».
А на помин, на закуску вопли генсека,
в собственной коже барахтаясь, он призывал:
вы там, в очках! ухнем! а ну-ка! да все-ка!
а что нука-всека, зал ухватить прозевал.
Риска и страха сварка-пробел,
страстью растравленный горбясь скорбел.
Что тут к чему, дай разобраться, летопись.
Где между Раем и Русью граница прошла?
Грустно. Торф бы хоть тлел, коптилка хоть теплилась,
звякал царь-колокол, дружба визжала пила.
По трудодням, по железной дороге, по тундре
гиблый рудничный гремит безоглядный шансон.
Ловят тех, кто лиловей, мрут – кто изумрудней.
Ты мне с чего на память приходишь, Иларион?
14 нояб. 2013
Родина как пространство сносилась, истлела…
Родина как пространство сносилась, истлела.
Но в планете как родине та же играет кровь,
за горизонтом особенно, там она юное тело,
груди – снежный рельеф, лоно – дали, облачко —
бровь.
Это непобедимо, вроде в сердце укола.
Вожделеньем к монгольской бесконечной езде
женщин верхом был ужален венет Марко Поло,
как потом Казанова. Это всегда везде.
Пахнет казашка замшей, материком, суховеем,
мужем, ее на службу подвёзшим, когда на нем
одеколон уже высох, пульпой бумажной, клеем
годового отчета и, конечно, конем.
Но для казашки пахнет, будь хоть джейранолика
она как царица Томирис и платиновой зашорь
маской глаза, не арык сам, а журчанье арыка
и кислородной подушки в антициклонах зорь.
Так я, по крайней мере, вижу ее и помню,
чужеземка, кентаврша, в свет выбившееся жлобье,