Дом построили в устье ручья Теплинского, при впадении в Чернавку, на заливном участке. В половодье угол скрывался под водой, которая приносила плодородный ил, но и немало труда потребовалось вложить в эту землю, ведь разрабатывать пришлось целину. И сад дед развел. Четверо детей появились в семье: трое друг за другом, а моя мама перед самой войной. Бедность была и до войны, а в войну тем более.

Бабуля всю жизнь провела в родном приземистом домике, похожем на нее саму, никуда особо не отлучаясь, в соседнюю Чернаву разве, да в город Ливны на богомолье. По ее понятиям, он являл собой идеальное жилище: крепкий, теплый, с толстыми стенами, прочными хозяйственными постройками, глубоким холодным подвалом. Урожайная земля, речка близко. Наверное, чтоб ценить то, что имеешь, надо перенести потерю… Дом бабуля любила прям как нечто живое. «Маринк-Наташк, – так обращалась она к дочерям, к обеим разом, – я от своей матицы никуда не денусь!» И поднимала взгляд кверху, где в матице – балке, поддерживающей потолок, – до сих пор торчал крюк для подвешивания люльки, в которой она младенцами укачивала всех своих детей: Николая, Павла, Наталью и Марину. И не бросила родной дом до последнего вздоха.

Вообще-то дом – громко сказано: домик о четыре окна, состоящий из одной комнаты и двух закутков за огромной русской печкой с плитой, в одном спала бабушка, в другом размещалась кухонька, а зимой, в самый сильный мороз, жил теленок или козленок. Еще имелись сени с одним окошком, где тоже пузатилась печь, из сеней дверь вела на веранду, другая – в кладовую, откуда можно попасть в коровью закуту, в подвал и пристройки для кур и поросенка. Продумал дед такую планировку, чтоб зимой на мороз лишний раз не выходить; помещения небольшие, с низкими потолками и подслеповатыми окнами, чтоб тепло не расходовать. И действительно, дом его хорошо держал зимой, а летом в нем было прохладно.

Здесь и мое детство прошло…

В жилой комнате – коник (деревянный самодельный диванчик), обеденный стол, над ним в рамках – фотографии: дядя Коля с женой, их дети, молодые дядя Павел и тетя Наташа. Табуретки, этажерка с моими игрушками, потом книжками, на верхней полке – мамина косметика: пудра «Лебяжий пух», духи «Ландыш серебристый», крем «Метаморфоза» и помада. Над этажеркой – зеркало. (Это зеркало у меня висит на стене до сих пор.) Я и мама спали на перине, на широкой кровати с панцирной сеткой и металлическими шарами в изголовье и изножье, под ковром с оленями. Все, как у людей. Тетя Наташа, мамина сестра, зимой забиралась ночевать на печку (она почти на 16 лет старше мамы, инвалид – проблемы с суставами), там тепло и уютно, а летом спала в сенцах. У бабушки в закутке стоял сундук, она называла его укладка. В нем хранились самые ценные, на ее взгляд, вещи, пересыпанные нафталином, закрытые на амбарный замок, ключ от которого бабуля так часто перепрятывала от воров, что забывала куда. Искали всей семьей.

Обихаживали дом весной, к Пасхе. Выставляли рамы в маленьких окнах с широкими подоконниками, дом наполнялся светом сквозь чистые стекла. Все уголки промывали и белили известкой стены и толстопузую печь, отмывали низкий деревянный потолок от зимней копоти, красили табуретки и коник. Вытаскивали из сундука выбитые занавески на окна, вышитые накрюшники на зеркало и божничку (зимой висели попроще), подзор на кровать и пикейное покрывало, стирали шторы, которыми занавешивали бабушкин закуток за печкой; в закуток, где зимой обитал теленок, из комнаты передвигали широкую лавку. Лавка некрашеная, ее скоблили и отмывали, застилали льняным полотенцем – на ней хранились караваи выпеченного бабушкой хлеба. На деревянном крашеном полу расстилали домотканые дорожки – на зиму их убирали. А потом мама купила четыре замечательных стула! На стол стелили скатерть с мережками, из бабушкиного приданого, и водружали обливную миску с крашенными луковой шелухой яйцами.